Пока Халаф и старая женщина таким образом разговаривали, мальчик вернулся с рынка и принес все, что просил купить путешественник. Халаф, сильно проголодавшись в дороге, взял из его рук съестное и перекусил. Когда он насытился, уже начало темнеть, и с улиц Пекина послышались барабанные удары. Молодой человек спросил у старухи, кто это бьет в барабаны? Она сказала:

— Вы же слышали, что сегодня должны обезглавить еще одного царевича? Это стража оповещает жителей города о том, что близится время казни, которая, как я вам сказала, назначена на ночь.

Халаф, живо тронутый этим сообщением, вышел на улицу и смешался с толпой, чтобы присутствовать при казни. Вместе с другими людьми он двинулся в направлении императорского дворца, где должно было совершиться это печальное событие.

На дворцовой площади стояла большая деревянная вышка, украшенная кипарисовыми ветками и увешанная сотнями фонарей, которые освещали все вокруг. У ее подножия находилось лобное место, затянутое белым шелком, а поодаль — несколько строений, покрытых белой тафтой. Вокруг в два ряда стояли стражники, по тысяче в каждой шеренге, и держали в руках обнаженные мечи и секиры. Грохот барабанов мешался со звоном колоколов, доносившимся с деревянной вышки, Халаф, которого интересовали все подробности происходящего, увидел, как на площадь выступили двадцать китайских мандаринов и двадцать ученых мужей, сведущих в законодательстве; все они разместились под навесами тех строений, что виднелись поодаль. Эти сорок почтенных персон были облачены в белые шерстяные одеяния.

Потом появился еще один мандарин, который вел за руку жертву. Это был юноша лет восемнадцати; на голове его была синяя повязка, и весь он был украшен цветами и ветками кипариса. За ним по пятам следовал палач. Все трое поднялись на лобное место.

— Знал ли ты, юноша, об указе нашего государя? — громко спросил его мандарин. — Не старался ли тебя отговорить наш повелитель?

— Знал, — ответил ему царевич, — и разговаривал с Алтан-ханом перед тем, как свататься к его дочери. Я никого не виню в своей смерти, кроме себя самого, и прощаю вас всех.

Тогда палач вынул саблю и, взмахнув ею, снес ему голову. Тело казненного поместили в саркофаг черного дерева и слоновой кости, который был перенесен на плечах шести мандаринов в сад перед женской половиной дворца, где император велел отвести место для несчастных юношей, погибших по вине его дочери. Он часто приходил туда в одиночестве и оплакивал казненных царевичей, упрекая Турандохт в бесчувственности и равнодушии.

Халаф дождался, пока все церемонии завершатся, и тогда увидел неподалеку от себя горько плакавшего человека. Он подошел и обратился к нему:

— Я сочувствую вашему горю! Вы, конечно, близко знали несчастного юношу?

— О сударь! — зарыдал незнакомец еще горше. — Я не только знал его, я вырастил его! О, горе тебе, царь самаркандский: что с тобой станет, когда узнаешь о смерти сына. Кто дерзнет принести тебе черную весть?

— Но как же случилось, — спросил незнакомца Халаф, — что сын вашего повелителя влюбился в китайскую царевну?

— Я расскажу вам, — ответил тот. — Не так давно к нам в Самарканд прибыл знаменитый живописец и привез образцы своего искусства; он представил нашему государю портреты лучших красавиц, и тот сказал: «Я не сомневаюсь в том, о художник, что ты льстишь своим моделям сверх меры! Эти высокопоставленные особы слишком прекрасны». — «Повелитель, — отвечал ему мастер, — у меня есть один шедевр еще более восхитительный, чем то, что вы видели; это — портрет непревзойденно прекрасной царевны, который не запечатлел и половину ее обаяния и красоты!» — и он достал рисунок и протянул его правителю. Самарканда, сказав: «Та, что вы видите на портрете, — дочь Алтан-хана, китайского императора». Царь вгляделся в портрет и воскликнул: «В мире не может обитать столь очаровательное существо! Природа не в силах создать подобного совершенства». — «Ну что вы, — возразил художник, — мой рисунок и вполовину не может сравниться с живой царевной! Никакое мастерство не может передать всей ее прелести».

Мой повелитель поверил художнику и купил у него портрет красавицы. Рисунок произвел на царского сына столь сильное впечатление, что он решил тайно оставить двор своего отца и бежать из Самарканда в Пекин. Он посвятил меня в свои планы, и я захотел сопровождать его. Мы выехали из города и двигались без остановок до тех пор, пока не достигли этой столицы. Здесь мой воспитанник вознамерился поступить на военную службу, чтобы со временем отличиться перед Алтан-ханом и попросить руки его дочери. Вскоре был объявлен указ о том, что всякое сватовство должно совершаться согласно воле принцессы, и мой молодой господин очень обрадовался. «Я отправлюсь во дворец немедленно, — заявил он, — и разгадаю все эти загадки. Что пользы бояться неудачи?»

И вот в конце концов его постигла та же участь, что и всех прочих. Готовясь идти на казнь, он передал мне злополучный портрет со словами: «Прими и оставь у себя этот бесценный дар! Покажи рисунок отцу, когда будешь рассказывать ему о моей участи, пусть он видит ее черты». Но я хочу удалиться из этих мест и не возвращаться на родину: я так любил его! Я уйду прочь отсюда, чтобы в одиночестве оплакивать моего дорогого воспитанника. О бесчувственная, бессердечная Турандохт!

Исполненный скорби, он поднялся, швырнул на землю шкатулку и возмущенно зашагал прочь. Когда он отошел на достаточное расстояние, Халаф подобрал шкатулку и подумал, что стоило бы подарить ее той старой хозяйке, у которой он остановился. Он направился к своему кварталу, но во тьме потерял дорогу и попал на городскую окраину. Не успел он сообразить, где находится, как уже был за пределами города. Пришлось ему дожидаться рассвета под открытым небом. Нетерпение его усилилось еще и оттого, что шкатулка с портретом была у него в руках. Еще и солнце не показалось на небе, когда Халаф поднял крышечку и достал рисунок.

«А может быть, не стоит смотреть на нее? — размышлял он. — Ведь все твердят, что влюбляться в царевну очень опасно. Этот портрет уже наделал достаточно зла! Но впрочем, чем я рискую? Ведь это не живая девушка, а всего лишь сочетание красок, нанесенных искусною кистью. Ее тщеславие будет посрамлено, когда она поймет, что ее образ не каждый раз поражает сердца любовным безумием. Сейчас я докажу, что на лицо Турандохт можно смотреть без волнения!» — сказал он себе и опустил взор.

Глаза его остановились на портрете прекрасной девушки с правильными чертами лица, и каждая деталь рисунка казалась ему совершенством. Он восхитился овалом ее лица и всеми видимыми на портрете достоинствами и, хотя был начеку после всех предостережений, почувствовал, что подпадает под власть ее чар.

— В какое же смятение привел меня этот образ! — воскликнул юноша. — Нет, для того, кто увидел ее, опасности не существует!

И он двинулся в город с твердым намерением просить руки Турандохт. Вернувшись к старой хозяйке, он рассказал ей обо всем, что произошло за ночь, и показал подобранный на площади портрет.

— Сын мой, — воскликнула она, — как я за тебя волновалась! Ты пропадал целую ночь.

— Прости меня, матушка, — отозвался Халаф, — если я доставил тебе беспокойство! Но скажи мне, ибо ты видела Турандохт много раз, похоже ли на нее это изображение? Я не могу поверить.

— Клянусь душой нашего пророка Якмауни, царевна прекраснее в тысячу раз! О, если б ты видел ее, ты бы со мной согласился.

— Я рад услышать, что, на твой взгляд, ее прелесть не поддается никаким ухищрениям живописцев! — воскликнул Халаф. — Отныне я весь — нетерпение. Посмотрим, быть может, мне повезет больше, чем самаркандскому царевичу, и я не только увижу ее, но и возьму в жены!

— Что ты задумал, сынок? — всполошилась вдова. — Неужели ты собираешься идти к Алтан-хану сватать царевну?

— Именно так, матушка, — ответил Халаф. — Я сегодня же пойду во дворец и предложу ей созвать ученых мужей: пусть загадывает свои загадки!