Однако касатка высунула морду вновь и отчетливо произнесла:

«Хорошо».

«Что хорошо?» — спросил слегка удивленный Алекс.

«Хорошо, — повторила Кора. — Здесь хорошо».

И это было странно: подводная часть маленького островка, конечно, была домом для большого количества рыб — но слишком мелких, чтобы Кора могла их есть. Да и подплыть к острову было трудно из-за подводных зарослей. А на самом острове вряд ли что могло заинтересовать Кору…

Подумав, касатка добавила:

«Нужно больше сигналов».

«Что?» — удивился Алекс.

«Больше сигналов, — повторила Кора. — У тебя есть сигналы. У меня нет».

«Ты знаешь все те же сигналы, что и я».

«Нет. Ты знаешь больше».

«Хорошо, — сказал Алекс. — Вернемся и разучим еще сигналы».

А сам подумал, что Кора, пожалуй, права: новая планета, много незнакомых объектов, другие виды рыбы… Разгильдяйством с его стороны было до сих пор не пополнить Корин словарь, вот что!

Солнце опускалось, и им пора было плыть назад. Путешествие прошло без происшествий: Кора была так же оживлена и игрива, как всегда, и Алекс совсем было успокоился и решил, что ему показалось.

Только уже вечером, лежа в гамаке, он подумал: а что если Кора имела в виду, что там, у острова, было красиво? Не хорошо, не много еды, не интересно — а красиво? Способны ли касатки оценивать такие абстрактные понятия? Может быть, они учатся этому с возрастом, и Кора просто не знала нужного сигнала, потому что ее разлучили с матерью сравнительно молодой?

…Но Алекс много лет учил языки китовых, и нигде, нигде не встречал такого слова!

Может быть, это Кора и имела в виду — что ей нужно больше слов? Не для объектов, а для абстрактных понятий?

Нет, чепуха. Киты и дельфины почти разумны — на уровне слонов и собак, пожалуй, побольше, с тех пор, как их языки стали систематически расширять — но никогда еще они не проявляли инициативу, не стремились к абстрактному знанию или выражению своих чувств. Этого просто не могло случиться.

Или могло?

Кора была обижена.

Алекс обещал! Алекс обещал, что даст ей больше слов, больше сигналов, чтобы она могла рассказать ему все, что никак не могла! А вместо этого, как обычно, погладил ее по носу, спросил, не надо ли ей рыбы (вообще-то не надо, потому что она знатно поохотилась, но кто же откажется от дармовой рыбы?), дал ей эту рыбу и… и ушел к себе!

Где у него были экраны со словами, и другие люди, которые говорили слова, и слова эти складывались для них в смысл, а смысл нес тоску и любовь, вроде тех, к которым Кора прикоснулась пару дней назад и мучительно хотела сделать так, чтобы то место, куда они вошли, перестало ныть, чтобы утихло это чувство непокоя внутри, чтобы все стало понятно, просто и ясно, как раньше!

Но не плыть же обратно к этим развалинам!

Нет, теперь они вызывали у Коры безотчетный страх. Она помнила, как жутко ей было, когда океан озарился огнем.

Но куда же? Кто с ней будет говорить кроме Алекса? Не эти придурки дельфины, это уж точно…

Никогда Кора не чувствовала себя такой одинокой. Темнота океана раньше ничего не значила для нее — она мало ориентировалась на зрение. Но теперь ночь показалась ей еще горше от того, что на поверхность всплыли маленькие светящиеся существа — а Кора не могла с ними поговорить. Только съесть их… Впрочем, они были такие крошечные, что никакого вкуса не ощущалось.

Никогда она не чувствовала себя такой мучительно одинокой.

И тогда Кора собрала всю свою тоску, все свое мучительное непонимание, и бросила их, как песню, в ночной мрак. Она и пела тоже, зная, что никто ее не услышит и не откликнется — но ответ пришел.

Кто-то коснулся ее, как касается шкуры бок сородича, только все это было у нее в голове.

«Здравствуй, сестра! — сказал чистый и теплый голос, и Кора понимала, что стоит за каждым словом, хотя никогда раньше не слышала этого языка. — Как ты тут оказалась?»

Больше всего Тима поразило то, что на кораблях дотушей были оранжереи. По крайней мере, на том, который обследовали и тщательно картографировали представители Межзвездного Содружества. Причем не просто несколько цветочных горшков, невесть как случайно затесавшихся среди всего этого царства смертельной артиллерии и ядовитых ловушек — нет, несколько полноценных гидропонических отсеков, прекрасно оборудованных и, видимо, содержавшихся со знанием дела.

На Корабле — так Тим, вслед за другими сотрудниками Проекта привык называть его, просто Корабль — не нашли никаких следов семян или саженцев. Впрочем, на корабле вообще почти не нашли того, что можно было счесть личными вещами, кроме странных, потрепанных обломков. Гипотеза состояла в том, что корабль этот не бросили, его оставили.

— Когда? — спросил Тим самый первый раз.

И Рульс, руководитель Проекта по Триоке, поглядел на него с упреком:

— Ну как же. Я точно помню, Гмакури говорила вам, что, по нашему мнению это колыбель.

— И? — подбодрил его Тим.

— Разумеется, он оставил его, потому что из него вырос, — буднично сказал Рульс.

…Расшифровки требовали не только личные записи, копию которых неведомый пассажир зачем-то — видимо, решил Тим после их чтения, — попросту из тщеславия, оставил на борту. Зрение дотушей было устроено совершенно иначе, чем у людей и у шемин-мингрелей; такой механизм глаз совпадал с видами зрения некоторых других рас в Содружестве, но конкретно жителям Триоки пришлось изрядно дешифровывать и видеозпаписи. Получившимся результатом можно было доверять только относительно.

И все же на них можно было разобрать, что в оранжереях росли не только овощи, фрукты или какая-нибудь загадочная инопланетная плесень. Чуть ли не на две трети их занимали цветы, причем не какие-нибудь там плотоядные мухоловки или липкие зубчатые недоразумения, которые выглядят хищно даже на картинке, а пахнут помойкой; нет. Там, конечно, не могло быть настоящих роз, лилий и гиацинтов, не говоря уже о фиалках, но Тим, казалось, находил их конвергентные формы.

Над краями гидропонических ящиков едва поднимались головки меленьких, золотисто-белых цветочках; с потолка свисали длинные, похожие на глицинии, пряди; высоко вверх вздымались на толстых, словно древесные ветви, стеблях, круглые соцветия, что-то вроде гигантских одуванчиков или декоративного лука с укропом. И, разумеется, более обычные цветковые, ростом где-то Тиму по колено, по пояс или даже с Тима целиком, всевозможных цветов и размеров..

— Из того, какого размера самые маленькие цветы, можем мы сделать вывод, что дотуш все-таки не был так велик, как нам показалось? — уточнил Тим. — Может быть, этот… трон, что мы видели в центральной рубке, сделан просто так?

— Просто так — для чего? — уточнил ведущий специалист по биологии дотушей.

— Из чувства юмора, — предположил Тим. — У них ведь есть чувство юмора. Или вам это понятие незнакомо?

Биолог, действительно очень чопорный мингрель пожилых лет, посмотрел на Таню с таким видом, что Тим без всякой телепатии понял: биолог хотел, чтобы Таня увела куда-нибудь этого сумасшедшего.

Но Таня приняла сторону Тима.

— В самом деле, — сказала она, — почему не могло случиться так, как говорил Тим?

— Потому что, — сказал тот, — исходя из этого чувства юмора в таком случае были переделаны и приборы управления в рубке. Многовато усилий, вы не находите?

— Так как же цветы? — не сдавался Тим. — Почему такие маленькие?

— Разные, — ответил биолог. — Но мы считаем, что у этого дотуша было очень острое зрение.

— И большая любовь к деталям, — добавила Таня. — В базе данных корабля есть ода, посвященная высохшему листу.

— Прямо японцы какие-то, — пробормотал Тим про себя по-русски, но пояснять не стал. Кажется, биолог решил, что он гнусно матерится, засуетился и под каким-то предлогом выставил их обоих из своего кабинета.

А еще Тим обнаружил, что если ярко осветить коридоры корабля, то материал, из которого он был сделан, начинал блистать переливами бежевого, кремового и нежно-зеленого. Образ мрачных монстров, строящих свои злодейсвие планы в гигантских мрачных крепостях, нашпигованных оружием, стремительно разваливался.