«Я рядом! — услышал он голос. — Ты не умрешь!»

Это было странное чувство: с Алексом никогда еще не говорили телепатически, но он сразу догадался, что голос звучал именно в его голове. Не галлюцинация, не оклик на грани слышимости, но призыв, лишь наполовину облеченный в слова. Собственно, Алекс не был уверен даже, что слова вообще были. Но намерение неведомого спасителя — спасительницы, ибо голос был женским и даже несколько знакомым — чувствовалось очень явно.

А потом Алекс услышал сквозь плеск воды и шелест ветра знакомый щелкающий призыв — Кора! И тут же понял, что это она говорила. Но как? Для переговоров касатки пользовались языком, разработанным совместно с людьми на основе сигналов касаток. Он предполагал эмпатию, обмен телепатическими прото-посылами — как и люди, мало кто из касаток был способен даже к начаткам телепатии. Но настоящее мысленное общение до сих пор было им недоступным…

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Алекс размышлял столь связно. Он успел просто удивиться, потом обрадоваться — мощно, по-звериному обрадоваться, что сейчас Кора будет здесь, и она-то уж не даст ему пропасть. И верно: очень скоро знакомый черно-белый бок показался из-под воды, и Алекс ухватился рукой за плавник.

«Кора! — просвистел он. — Надо спасти большую женщину! Ты ее чуешь?»

«Чую. Тонет», — пришел флегматичный ответ.

«Ныряем», — велел Алекс, вновь обретая утерянное было самообладание, и отодвигая панику на второй план.

Предстояла обычная работа, и можно было представить, что дно все-таки под ними есть, просто так глубоко, что это не имеет никакого значения.

Волнение затронуло воду только на поверхности, в глубине было спокойно и солнечно. Они нырнули, и скоро нашли Хонду, которая боролась, пытаясь всплыть, но только погружалась еще больше — потеряла ориентацию. Без особого труда, действуя слаженно, они вытолкнули женщину на поверхность, после чего Алекс привычно заставил ее опереться о бок Коры и выкашлять воду, хлопая между лопаток.

— Я в порядке, в порядке, — пробормотала Хонда, вытирая лицо. — О господи. Кора, ты как нельзя вовремя, — с чувством добавила она.

Алекс хотел сказать, что Кора из этой фразы поняла разве что собственное имя, но тут Кора, к его удивлению, прищелкнула в знак согласия.

— Держитесь за плавник, — велел он Хонде.

— А вы?

— А я поплыву рядом. Кора будет создавать поток, так плыть очень легко.

— И долго тут плыть?

«Кора, — прощелкал Алекс, — где Плот?»

Кора ответила, и Алекс с чувством выругался.

— Что? — удивилась Хонда.

— Тут полмили всего! Еще немного, и мы бы увидели башню связи! Если бы вы утонули, Хонда, то буквально у самого порога!

У Хонды еще хватило юмора расхохотаться.

Пробуждение начиналось со звука.

Высокого и сильного одновременно, сладкого и печального. Голос пел о любви и тоске, это было ясно с самого начала, и сила этого чувства, пожалуй, могла бы вышибить слезу (но не деньги!) из самого сухого бюрократа, из самого закоренелого палача.

У Тима это пение стояло на телефоне и, просыпаясь, он всегда первым делом наблюдал вечно переменчивый и безошибочно узнаваемый узор, который образовывали листья дерева фиах на потолке его спальни… если только это переплетение прутьев, не защищающих даже от дождя, можно было назвать потолком.

Голос принадлежал дотушу, а слова этой песни, с большим трудом выскобленной из запоминающих систем Корабля, пока еще расшифровать не удалось. Точнее, удалось лишь частично.

«Приди, о любимое существо, — пел дотуш, — приди и убей меня, ибо какая жестокость сравнится с любовью?»

Потом Тим садился в гамаке, тер лицо и спрыгивал на прохладную древесину пола. Джек поднимал голову с меховой подстилки, на которой спал, лениво вставал и вслед за Тимом спускался из «клетки» в ванную.

На самом деле, конечно, Тимову спальню нельзя было назвать клеткой. В комнате почти не было стен — их заменяли прутья, расположенные через неравные промежутки и увенчанные плетеным же козырьком. Будь эти прутья воткнуты чуть почаще, создавалось бы полное впечатление тюрьмы. Но даже Тим (а он все-таки был покрупнее местных) мог пролезть между этими прутьями без малейшего труда.

Всю шаткую конструкцию «клетки» обвивали листья вьюнка, а еще со всех сторон загораживали широченные листья фиаха, чьи высокие соцветия-елочки напоминали каштан.

Получалось идеальное место: ночью тут было прохладно, зато днем можно было надежно укрыться от всепроникающей жары, от которой, как казалось Тиму, плавились мостовые. И еще Тим мог чувствовать себя здесь по-настоящему один, скрытый от глаз всех остальных за зеленой завесой листвы.

Сначала Тиму предложили спать и жить вместе со всеми. Но это означало, что спальня тоже будет общая — на пятерых (при этом не разделенная даже по половому признаку, мужчины и женщины ночевали вместе; если кто-то хотел уединиться, отгораживался ширмой или занавеской). Тим спросил, нет ли еще какого варианта. Вариант был — какие-то неприлично роскошные апартаменты, что-то вроде президентского люкса. Тим так понял, что это были комнаты, предназначенные для официального визита членов правительства планеты и Совета Галактического Содружества. Причем эти апартаменты находились прямо под землей, в том самом белом административном здании, непосредственно рядом с макетами кораблей. А кому захочется жить под землей?

Так и вышло, что Тим выбрал этот вот то ли балкон, то ли беседку в кроне старого фиаха, у подножия которого стояло общежитие для ученых.

— А если пойдет дождь? — удивленно спросил шемин, который занимался пристраиванием Тима на территории Проекта.

— У меня есть водонепроницаемый сундук для вещей, — сказал Тим. — А все остальное быстро высохнет.

Местный завхоз удивился, но не стал спорить — очевидно, счел такой выбор места обитания чудачеством дикого сороха (каковым, положа руку на сердца, это и было; другое дело, что большинство соплеменников тоже сочло бы Тима чудаком).

А он остался своей квартирой более чем доволен. Здесь Тим только ночевал и просыпался; большую часть времени он проводил либо у местных справочных терминалов, которые работали лучше и быстрее, чем его планшет, либо на чем-то вроде семинаров по обмену опытом, либо в спортзале и на пробежке с Джеком. И такой образ жизни его более чем устраивал. Особенно с учетом реабилитации после ранений.

Ранения, кстати, зажили совершенно. Что зажить почему-то никак не могло, так это отношения с Таней.

Нет, Тим ее, конечно, ни за что не винил. Он прочел все какие мог отчеты о той ночи, и узнал, что она, действуя довольно глупо и очень по-любительски, даже пыталась землян спасти… и, в итоге, если и не спасла их в самом деле, то почти наверняка ускорила спасение. А уж Тима, Джека и Данилову точно избавила от «переписывания» резервной копией. Тим не знал, как Даниловой, но ему бы самому точно такой судьбы не хотелось.

Также он знал, что шемин-мингрели как раса не виноваты в случившемся. Любой народ рождает своих экстремистов и фанатиков. Люди так устроены, что всегда готовы обменять этот народ — всех немцев за Освенцим и Треблинку, всех американцев за войну с террором, всех малайцев за Островной геноцид, всех русских за «серую революцию»… А уж сколько национальных стереотипов в пределах многонациональных государств — и не сосчитать! Все это тянется оттуда же: из нестерпимого желания древней обезьяны защитить свою территорию от чужаков и тех, кого она чужаком сочла.

Но что хорошо для обезьяны, для мыслящего существа ведет к отрицательным последствиям, все так.

И еще: даже если принять фашистскую максиму, что народ своей культурной средой или своим менталитетом порождает преступников определенного пошиба, то все равно шемин-мингрели на этом фоне смотрелись удивительно мирно. Ведь защитники животных, напавшие на посольство, специально выбрали такой метод воздействия, чтобы ни в коем случае не убить людей непоправимо…