Когда в теплых лучах заката спустился вечер, раненого подобрал небольшой отряд аскари. Ими командовал белый унтер-офицер. Они вели молодого воина-дшагга, очень высокого и стройного, у которого были завязаны руки.

— Э, убитый дшагга, — проговорил один из аскари и коснулся штыком плеча лежащего. Судорога пробежала по обнаженному телу. Раненый застонал и с трудом открыл склеившиеся от крови глаза.

— Это не дшагга, — закричал вдруг пленник пронзительным голосом.

Указывая связанными руками на голую фигуру, он обратился к унтер-офицеру:

— Бана, этот человек убил короля Мели!

Белый холодно посмотрел на него.

— Ну и что же с того? Ведь Мели был мятежником!

Он наклонился над очнувшимся и посмотрел в лицо.

— О! Да ведь это Хатако, наш мьема!

— А да, квели (правда), Хатако, — радостно закричали аскари и бросились к товарищу, чтобы оказать ему помощь.

— Он аскари, говорите вы? Нет, это зверь, пожирающий человеческое мясо! — в бешенстве закричал пленник. — Он изувечил труп моего дяди, вырвал у него сердце и сожрал его! Я видел это собственными глазами!

Белый угрожающе посмотрел на него и стал на колени около Хатако.

— Ты слышал, что сказал этот человек?

— Да, бана, это правда! — проговорил Хатако тихим голосом.

Унтер-офицер содрогнулся и быстро встал. Вытирая руки о полу своей тужурки, он мрачно смотрел на лежащего перед ним человека. Он повел плечами, словно его лихорадило.

— Африка, ужасная Африка, — пробормотал он себе под нос и провел рукой по глазам.

Старый аскари, осматривающий раненого, бросил на него быстрый взгляд.

— Дестури ай миема, бана! Нафанья пини! (Обычай миема, что тут поделаешь!) — сказал он, пожав плечами, затем открыл пакет с перевязочным материалом и занялся своим беспомощным товарищем.

Белый быстро нагнулся и поднял с травы револьвер. Он переводил глаза с людоеда на дно коронго и обратно. Затем он усилием воли стряхнул ужасные впечатления этого грозного дня. Он встал на колени рядом со своими черными солдатами, перевязывавшими раненого, и крепко пожал руку, прикосновением которой еще минуту назад считал себя оскверненным.

— То, что ты сделал с этим мятежным вождем дшагга, Хатако, карается по европейским законам. Но это дело бана полковника. А меня касается лишь то, что ты мужественно нам помогал, а теперь сам нуждаешься в помощи. Но теперь я понимаю ту чепуху, какую несли пленные о злом духе, который низверг в пропасть их короля и многих воинов уложил пулями, которые он разбрасывал голыми руками.

На лице Хатако появилась едва заметная усмешка. Он провел языком по сухим губам и поднял на белого просящий взор лихорадочных глаз.

— Ты хочешь пить?

Он заботливо обнял его голову и приложил свою фляжку к губам людоеда. Хатако жадно стал глотать. Затем он со вздохом закрыл глаза и снова впал в беспамятство. Своими умелыми руками аскари исследовали его тело, сплошь покрытое черной свернувшейся кровью.

Этот мрачный пришелец никогда не искал их дружбы, он всегда был замкнут. Холодный и одинокий, он шел своей дорогой, он никогда не делил с ними их радостей. Но безошибочным чутьем своих бесхитростных душ они всегда понимали, что этот молчаливый дикарь с задумчивым, пытливым взором в борьбе и в нужде окажется хорошим, надежным товарищем…

Когда из-под снятых кожаных перевязок показались глубокие рваные раны на его плечах, из уст всех вырвался крик изумления и испуга.

— Великий Бог, кто его так изранил! — вскрикнул, содрогаясь, белый.

— Хьюю (тот), бана! — просто проговорил старый аскари и серой курчавой головой показал на изогнутую в предсмертной судороге спину гепарда, пестрым пятном выделявшуюся на фоне травы. Только теперь заметил белый хищного зверя, в распоротом брюхе которого копошились рои толстых синих мух.

— И его он тоже одолел! Что за человек! — пробормотал он тихо, покачивая головой и разглядывая Хатако. Он подумал о том, что раны, нанесенные хищным зверем, почти всегда вызывают заражение крови, и быстро обернулся к аскари, которого толстая окровавленная повязка на руке лишала возможности работать вместе с товарищами.

— Ты, Хамис, беги живо к фельдшеру, он должен быть где-нибудь у реки, и скажи ему, чтобы он как можно скорее шел сюда и захватил с собой свой большой ящик с перевязочными средствами и сосуд с водой… И пусть приведет четырех пленных с палками и веревками для носилок. Но живо, слышишь!

Аскари щелкнул каблуками и быстро побежал вдоль ущелья.

Когда ночное небо, прояснившееся после дневной бури, осветило степь белыми огнями звезд, оба отряда, или то, что от них осталось, длинной колонной двинулись в обратный путь. Впереди шел авангард, на флангах — прикрытие. Аскари держали в руках заряженные ружья и обменивались только необходимыми замечаниями и то лишь вполголоса. Несмотря на паническое бегство вадшагга, унтер-офицер, в качестве единственного оставшегося в живых белого несший ответственность за сотню черных солдат, не забывал об осторожности.

Он отлично знал, что не все властители Удшагга погибли вместе с прежним королем Коронго. В многочисленных областях горной цепи было немало независимых и сильных вождей, которые охотно заняли бы опустевший престол Моши, тем более, что им в связи с открытым или тайным участием в мятеже, поднятом Мели, приходилось теперь опасаться мести немцев.

Усталым шагом плелись аскари. Их осунувшиеся, покрытые грязью лица хранили следы боев и лишений последних дней. Покрасневшие от бессонницы глаза зорко следили за каждым знаком молодого начальника.

Среднюю, самую большую часть колонны составляли пленные. Они были многочисленнее, чем охрана. Все здоровые пленные несли на плечах грубо сделанные носилки и гамаки с тяжелоранеными аскари. Рядом с носилками, на которых уже несколько часов безмолвно и неподвижно лежал Хатако, шел старший санитар и молча награждал быстрыми и меткими пинками спотыкавшихся носильщиков.

Ночная прохлада позволяла относительно быстро двигаться несмотря на усталость. Когда узкий серп луны исчез на западе, они расположились на берету покрытой туманом реки. Перед ними грозно возвышались темные громады гор.

Они жадно пили и погружали в холодную воду руки и лица. Ударами прикладов и сочной бранью аскари заставили бросившихся к воде пленных построиться в ряды. Фельдшер, вооруженный своей сумкой и маленьким фонарем, тусклый свет которого он заботливо закрывал ладонью, перебегал от одних носилок к другим, поил и утешал раненых, для которых это передвижение на тряских носилках было невыносимым мучением.

Унтер-офицер торопливо подкрепился из фляжки, послал новых людей, чтобы сменить авангард, и со стоном изнеможения свалился на поросший мхом камень. Он сидел сгорбившись и низко свесив на грудь голову. В его сознании вновь и вновь мучительно вспыхивала мысль о его начальнике, обер-лейтенанте, погибшем при первом же нападении мятежников, но и другая дума сверлила его, — забота о судьбе крепости и ее гарнизона. Он послал вперед самых быстрых гонцов, чтобы известить о своем приходе — если только кто-нибудь остался там в живых и мог. принимать сообщения! Вот уже пять дней как он не получал никаких известий из крепости, а только слышал насмешливые крики осаждавших вадшагга, хваставшихся победами своих братьев. Он не хотел и не мог верить их похвальбе, — эту ужасную правду мог бы ему подтвердить лишь знакомый гул орудий, отнятых у побежденных, но его он, слава Богу, ни разу не слышал. И все же…

Но вот в тишине ночи раздался крик, пронзительный, ужасный, леденящий душу предсмертный вопль человека. Вырванный этим ужасным криком из своего раздумья, белый человек вскочил. Вокруг него все смолкло и застыло в неподвижности. На темных лицах матовым светом заблестели белки поднятых к небу глаз. Взгляды старались проникнуть в мрак леса, откуда донесся этот жуткий крик. За ним последовало томительное молчание. В окружающей мгле слышался только глухой ропот реки.