Но затем я уже не думал ни о чем, а с таким же рвением, как и остальные, черпал кастрюлькой воду, проникавшую сквозь трещины в досках. Это занятие настолько захватило нас, что нам не оставалось времени на размышления, и мы пришли в себя только тогда, когда стало светать. Тут мы заметили, что буря утихла и ветер переменил свое направление, благодаря чему мы были снесены с камней и прибиты к берегу.

Оказалось, что на нашем судне сбоку была огромная дыра. Кое-как зачинив ее, мы двинулись дальше, и с этого дня наша поездка была не особенно веселой. Погода изменилась: бури больше не было, но зато началась качка. В эту ужасную бурную ночь вода настолько подмочила груз соли, который мы везли, что его пришлось выбросить за борт. Теперь наша пустая «диу», легкая как пробка, танцевала по волнам.

В Ассабе, который оказался грязным, вонючим городком, я сделал много интересных снимков.

Тут на рынке собирались люди всевозможных племен: арабы, абиссинцы, сомали, данакиль, бишарин и суданцы. Они привозят сюда для продажи коров, коз, овец и верблюдов. Привозят сюда также драгоценные породы дерева, меха, горшки и корзины. Их своеобразные прически и яркие костюмы весьма интересны. Но дело не обошлось, конечно, без скандала. Когда я снял двух воинственного вида негров племени даникил с женщиной удивительно высокого роста, то дело кончилось дракой. Получив увесистый удар кулаком в переносицу, я размахнулся на нападавшего своим стальным штативом, но тут, к моему ужасу, одна из металлических подставок отвалилась, и мой противник, подхватив ее, принялся лупить меня ею по спине, и если бы не старик-нищий, вмешавшийся в это дело и прикрывший меня своими лохмотьями, то этот дикарь проломил бы мне позвоночник. Тут на помощь прибежал хозяин гостиницы, в которой я остановился, и старая торговка, которую я раньше снимал и дал за это бакшиш. Когда инцидент был совершенно ликвидирован, на поле битвы появился заспанный полицейский, который арестовал всех, кто попался ему под руку, включая и мою торговку, продававшую какое-то вонючее масло. Только двух он не тронул: меня, потому что я был европеец, и моего противника данакила, так как он давно удрал вместе с ногой от моего штатива. Кроме всего, рукав от моей куртки оказался вырванным, а галстук и шляпа бесследно исчезли, — очевидно, они понравились туземцам из Ассаба. Хромая на одну ногу и взяв под мышку искалеченный штатив, я потащился за арестованными, чтобы засвидетельствовать, что они были только зрителями и помогали мне против нападавших.

Итальянский полицейский оказался очень веселым человеком: он громко расхохотался, когда увидел меня и услышал подробности случившегося, затем он пригласил меня к себе, чтобы одолжить мне целую куртку. Но за свою недолгую практику журналиста я тоже научился кое-чему. Поэтому, увидев на стене у него кодак, я попросил его снять меня в таком растерзанном виде для нашего журнала. Он с удовольствием исполнил мою просьбу. Затем я вторично снялся со знаменитой торговкой маслом; этот снимок был действительно очень живописен и особенно понравился читателям «Часов досуга».

Стоя на палубе парохода, я еще раз грустно посмотрел на этот печальный городок, засыпанный соленым песком, — сдавленный в ущелье между песчаными холмами, на которых не было абсолютно никакой растительности. Я не мог понять, как это голое, высохшее местечко могло заслужить такое пышное название (Ассаб — значит сахарный тростник).

Несколько дней, проведенных мной в Адене в ожидании высланного мне нового фотографического аппарата, были невероятно томительны и скучны. Я остановился в унылой комнате греческого отеля, и при одном только взгляде на плетеное кресло, стоявшее у стола и скрипевшее при легчайшем прикосновении, я пришел сразу в отвратительное настроение духа. Я закрыл ставни, потому что так было прохладнее и, кстати, не были видны ужасные олеографии, висевшие на стенах.

На улицах этого раскаленного городка тоже не было ничего интересного. Только восход и заход солнца давали яркую картину. Вода в бухте начинала переливаться перламутром, прибрежные скалы покрывались таким нежно-розовым налетом, который можно было бы передать только пастелью, а небо загоралось пламенем.

Шестнадцать дней провел я в этом тихом и тоскливом городке; четвертый пароход, прибывший из Европы, привез, наконец, мой аппарат, и на другое же утро я отправился в Сомали, предварительно выдержав горячий бой с таможенным чиновником, который хотел содрать с меня пошлину за те полчаса, которые мой аппарат пробыл в Адене. Но я вышел победителем из этой битвы и вместе со своими двумя ящиками, только что привезенными с парохода, поехал обратно на пароход и, купив билет до Могадиу, остался на борту, ожидая отплытия.

На второй день после нашего отплытия у борта парохода зашумели прозрачные волны Индийского океана, и мы увидели темные прибрежные скалы у мыса Гвардафуй. Они казались почти черными на фоне алого неба, озаренного заходящим солнцем. Затем мы вышли в открытый океан и пять дней плыли, не видя берега, по направлению к югу.

Помощник машиниста, как оказалось, работал прежде на немецких пароходах и умел говорить по-немецки. Он частенько являлся на палубу поболтать со мной. Он долгое время служил в этом пароходстве, так что мог рассказать много интересного об этой местности.

Одна из рассказанных им историй была настолько интересна, что я целиком занес ее в свою тетрадь.

«Если бы сейчас была ночь, то вы увидели бы направо луч света из маяка у Кап-Гафуна. Своим широким брюхом он опирается в землю, а кверху суживается, как итальянская винная бутылка. Но он оплетен не мягкими полосками соломы, а обломками скал, похожими на заржавевшие обломки взорвавшегося парового котла. Если бы мне давали лиру за каждое судно, которое разбивалось у этих берегов, то я давно мог бы стать домовладельцем у себя на родине в Рополло. Двенадцать лет тому назад у этих берегов была высажена первая комиссия, которая должна была выбрать место и измерить берег для постройки маяка.

Что знали тогда о Сомали и ее обитателях? Ничего! Приехавшие разбили лагерь на прибрежных скалах, но на другое утро ни один из них не проснулся: ночью сомалийцы перерезали им глотки. Второй раз было послано пять инженеров и пятьдесят солдат, и они начали работать; днем они работали, а ночью стреляли в сомалийцев, которые имели, как видно, что-то против постройки. Через пять месяцев маяк был готов: на нем были оставлены сторожа, и маяк светил несколько дней подряд, но когда подошел пароход с водой и провизией для сторожей, то на башне свет уже не горел и никого не было видно. Очевидно, сомалийцы, как ящерицы, влезли по каменной стене, потому что подъемный мост был поднят. Тогда сюда были привезены новые сторожа, числом вдвое больше прежнего, и вокруг маяка был возведен каменный вал, за которым были поставлены два пулемета. После всех этих мероприятий огонь на маяке горел в течение нескольких месяцев. Но однажды, когда пароход пристал к этим берегам, то капитан не мог понять, в чем дело, не колдовство ли это: маяка на скале не было, не было ни вала, ни пулеметов, даже выступ скалы, на котором стоял маяк, исчез… Очевидно сомалийцы пробуравили дыры в скале и наполнили их динамитом.

Да, мистер Гайе! Это ужасная страна, голая и бедная, а надо же сомалийцам жить где-нибудь. До сих пор они и жили исключительно тем, что грабили потонувшие у Капа-Гафуна пароходы. А после постройки маяка пароходы больше не тонули. Понимаете?

Теперь маяк выстроен на громадной скале и весь оплетен проволокой, а вместо пробки из этой бутылки торчат полдюжины пулеметов. С тех пор огонь постоянно горит на нем».

И много подобных историй рассказывал мне машинист. Я понял, что проникнуть в глубь этой страны не так-то легко. Он назвал мне больше дюжины кораблей, которые имели неосторожность подойти слишком близко к этим берегам и которые сейчас еще лежат там, выпотрошенные и разграбленные, а экипаж их перебит до последнего человека. Все, что рассказывал мне машинист об обычаях этих проклятых сомалийцев, удивительно точно совпадало с тем, что рассказывал мне мой компаньон-сомалиец, ехавший вместе со мной на корабле по Красному морю. У меня тревожно сжималось сердце, когда я думал об «обычаях» сомалийцев. Они считали необходимым отрезать головы всем чужеземцам, попадавшимся в их лапы.