Когда мы окончательно закоченели, дождь прекратился: замерцал печальный холодный рассвет, выделяя усталые серые лица негров. В поднимающихся из земли испарениях не видно было больше наших жирафов. Мы протанцевали воинственный танец, чтобы размять окоченевшие суставы, затем мои негры стали с присущей им чудесной ловкостью вылущивать из мокрых, как насыщенные водой губки, ветвей сухую лучину. Мы развели громадный костер и приготовили в горшке из глинисто-желтой дождевой воды и горсти сырого чая с мокрым сахаром напиток, который я приправил порядочной порцией виски.

Вскоре мы снова побрели по промокшему лесу за жирафами и нашли в конце концов их круглые и глубокие, как миски, свежие следы в промокшей почве. Полные радостной надежды, мы последовали за ними при проглянувшем солнышке.

Через час мне опять почти удалось сделать снимок, но на этот раз камера в решающий момент соскользнула по промокшей земле. До полудня снова адски поливал нас дождь. Затем мы несколько часов с голодным желудком искали следы и накрыли, наконец, наших жирафов в маленькой ложбине. У меня было такое чувство, что, если и на этот раз будет неудача, со мной случится припадок буйного помешательства, до того во мне все кипело от злости.

Мои славные вандороббо взобрались на вершину, чтобы отрезать животным путь через хребет, при мне остались только мой малолетний носильщик ружья и негр с камерой. Для съемки мне нужно было, чтобы солнце светило сзади. Здесь, внизу, было немного топко, и уже несколько раз я обходил помет, несомненно принадлежавший буйволам; раз мне даже показалось, что я чую характерный запах буйвола.

Я предался надежде увидеть, наконец, в траве мраморные спины заколдованных жирафов, как вдруг маленький Саиди схватил меня за ногу и с широко раскрытыми от ужаса глазами указал дрожащим черным пальчиком налево в траву. Святой Непомук! В десяти метрах от нас стоял могучий старый буйвол, обивая хвостом свои замазанные навозом бока и качая тяжелой головой! Он, очевидно, почуял находившихся на вершине двух вандороббо. Осторожно и быстро мы поползли обратно.

У входа в долину я остановился, чтобы отдышаться и подумать, что теперь предпринять. С жирафами было покончено; добраться до них мешали буйволы. В таком случае нужно было по крайней мере снять этих уродов! Старый буйвол все еще стоял в траве, задумчиво качая головой и помахивая хвостом. Он даже сделал мне одолжение и выступил на несколько шагов из травы. Все уже было готово для съемки, как вдруг направо от нас что-то зашумело в темно-зеленых кустах. Затаив дыхание, мы с вытянутыми шеями глядели в кусты и прислушивались. Шум приближался. Становилось жутко, и вдруг из-за ближайших ветвей показалась влажная морда теленка-буйвола, и бледно-голубые невинные глаза его уставились на нас с безграничным удивлением. Мы трое долгое время также пристально глядели ему в глаза, пока теленок не испугался; животное сделало несколько шумных прыжков в сторону и, сопя и пыхтя, помчалось нервными скачками к старому буйволу и к подошедшим к нему самкам.

— Проклятое животное! — проворчал я ему вслед.

Внезапно маленький Санди запищал. Я обернулся. Оба негра со всех ног бежали один вправо, другой влево. В следующий момент я увидел буйвола, мчавшегося на меня, как сорвавшаяся скала. Я бросился бежать с такой же сумасшедшей быстротой, как и мои негры.

Как успел я пробежать довольно большую лужайку и как влез затем на акацию Гербера, полную шипов, — совершенно не могу сказать; знаю только, что я тогда, наверное, побил мировой рекорд на быстроту бега и лазанья на деревья и что между кончиками рогов буйвола и моими штанами оставалось весьма небольшое расстояние.

Этот проклятый буйвол больше двух часов бегал вокруг моего дерева с задранным кверху хвостом, опущенной головой и злобно горящими глазами; иногда он подбегал к дереву и потрясал его головой. Время от времени он отбегал к тем двум пальмам, на которых, как громадные сливы, висели оба негра, и пробовал их стрясти. Затем он упорно возвращался к моему дереву. Я редко видел такую гибель злости, как у этого буйвола.

Я бы до сих пор сидел еще на этой акации, если бы дамам моего преследователя не надоела эта история и они не поднялись бы вверх по откосу. Я видел, как в этом дьявольском буйволе происходила борьба между обязанностями семьянина и злостью. Решив, наконец, последовать за своими коровами, он, уходя, все время оборачивался, как бы ожидая, не настолько ли я глуп, чтобы раньше времени спуститься. Я не сделал старому дьяволу этого одолжения и выждал четверть часа, после чего очень осторожно слез вниз; затем я еще долгое время простоял у дерева, так как можно было опасаться, что коварное животное спряталось где-нибудь поблизости в кустах. Наконец я, прихрамывая, пошел искать камеру, и о диво! Отброшенная в сторону, она повисла на лавровых кустах и была совершенно цела, даже затвор не открылся.

Через полчаса пятеро жалких, голодных людей тащились через степь, и самым медлительным из них был я; акация Гербера оставила мне чувствительную память своими шипами длиной с палец.

И все же приблизительно через неделю я неожиданно сделал съемку нескольких жирафов и зебр, пасущихся почти всегда вместе. И освещение и позы были неважные, но после всех бесплодных усилий, какие я затратил на съемку жирафов, этот снимок был мне мил и дорог. И он остался единственным. В последующие годы, когда буря мировой войны перекидывала меня вдоль и поперек по степям восточной Африки, я часто видел этих больших, своеобразно красивых созданий и даже несколько раз наблюдал, как потухает взгляд в чудесных мягких глазах смертельно раненного в сердце животного. Волна сумасшествия и истребления, охватившая тогда все человечество, не остановилась и перед этими невинными созданиями: негры племени аскари были голодны. Но о съемках тогда не могло быть и речи.

И мой единственный снимок жирафов погиб вместе с другими ста десятью снимками, собранными мной за семь месяцев невероятных усилий и мытарств, погиб в водовороте крови и грязи.

Слонов и носорогов я всегда избегал. Помимо того, что разрешение на охоту за ними стоит больших денег, у меня всегда было предубеждение против этих толстокожих ударных бойцов. Мои личные приключения с толстокожими не особенно потрясающи, но все же их было достаточно, чтобы установить мои к ним отношения, а то, что я кроме того слышал об их обращении с людьми, заставляло меня возможно быстрее уклоняться от встречи с этими чудовищами.

Первого слона я увидел в 1914 году в девственном лесу на Килиманджаро. Здесь, наверху, я уже привык к обглоданным, вырванным с корнями и расщепленным деревьям и к протоптанным в лесу просекам. Эти просеки часто покрыты громадными кучами навоза, каждая из которых заполнила бы две большие тачки. Я привык также к своеобразному запаху слонов, наполняющему затхлостью леса, и кроме того я верил словам туземцев, утверждавших, что серые великаны мало ценят знакомство с нашей сомнительной породой.

Низко опустив голову, я спускался в одиночестве с горы по лесной лужайке, вооруженный лишь горной палкой. Причиной моей задумчивости было принесенное мне за полчаса до этого известие о начавшейся мировой войне. Весь покрытый пылью, измученный негр принес мне эту весть на высоту 4500 метров.

Предо мной проплыла густая полоса тумана, но туман был такой плотный, что я невольно поглядел ему вслед; при этом я забыл опустить поднятую ногу и ощутил в спине такой холод, точно мне за ворот опустили ледяную сосульку. Это был не туман, а слон. Совершенно бесшумно — и это было особенно жутко — продвинулся он мимо меня в лес.

У меня захватило дыхание, и, когда эта каменно-серая туша исчезла за деревьями и я уже собрался сбросить многопудовую тяжесть со своего сердца, мои обострившиеся глаза внезапно открыли в темной мгле леса еще несколько, и довольно много, таких серых туманов. Они скользили, молчаливые, как привидения, между стволами и кустарниками. Впечатление от этих огромных скользящих тел было чудовищным, потрясающим.