Тут я увидел, с каким уважением относятся соотечественники к моему другу: чиновник был очень обижен, когда Кольман заговорил о найме верблюдов и покупке провианта. Он любезно предложил нам воспользоваться его верблюдами и заявил, что считает нас отныне своими гостями, и что по прибытии в Джарабуб мы обязательно должны погостить у него подольше. Мы поблагодарили за любезность, но я заметил, что нам не придется долго злоупотреблять его гостеприимством, так как в Джарабубе я разыщу своих знакомых из племени Велад-Али, которые проводят нас через Сиву, Гара и Могар в Александрию.

Он поморщил свое, изъеденное оспой, лицо.

— Велад-Али? Извини меня, господин. Но ведь все Велад-Али — разбойники от рождения, и так как ты, вдобавок ко всему, еще европеец, то в Сива-Оазис ты явишься совершенно раздетым, если твой след вообще не затеряется в песках пустыни…

Эффенди сказал ему несколько слов о моих прежних путешествиях по Ливийской пустыне и о том, что Велад-Али уже знакомы мне. Тут Шахад-бей навострил уши.

— О, господин! Скажи, не тот ли ты Абу-Китаб, о котором мне неоднократно рассказывали? Мне говорили о тебе некоторые бедуины и, вероятно, наш общий друг Махмуд Салим-бей, бывший мудир Файумме. И еще люди, которые встречали тебя у Мотта Тайна. Не расскажешь ли ты нам что-нибудь об этой местности?

Теперь я поморщился, но, вспомнив, что по восточному обычаю надо подсластить пилюлю, с любезной улыбкой сказал:

— О, высокорожденный мудир! Прости меня, недостойного, но, к моему глубокому сожалению, должен сообщить, что горячие ветры, дующие в местности, о которой мы говорим, совершенно иссушили мой мозг, и память у меня пропала, как след путника в песке после самума. Да наградит тебя всемогущий за твою любезность детьми в таком изобилии, как финиками на пальме Туниса, и почестями выше самой высокой из пирамид Египта и золотом во множестве мешков!

Мудир прищурил глаза и, медленно поглаживая свою черную курчавую бороду, заставил себя улыбнуться и тоже, по обычаям Востока, преподнес мне горькую пилюлю в форме вежливого комплимента:

— Благодарю тебя, о, Абу-Китаб! Желаю тебе также, чтобы дети твои были многочисленны и нежны, как ягнята на пастбище, резвящиеся после весеннего дождя. Денег тебе не надо желать, так как ты, очевидно, имеешь их не мало, если можешь оплачивать путешествие до Мотта Таниа. Что же касается почестей, то ты, вероятно, получаешь их достаточно у себя на родине, когда Аллах возвращает тебе память, и ты, вспомнив о своих путешествиях, пишешь о них в книгах!

С этими словами он отвернулся — казалось, он был обижен. Кольман Эффенди посмотрел на меня, поглаживая свою острую бородку, затем он сказал по-английски:

— Да, Абу-Китаб. Вы, оказывается, умеете шутить и изучили все приемы восточной вежливости!

Прошло не два, а четыре дня, пока мы собрались в путь, и с Ассулом за это время произошло чудесное превращение: уже начиная от Триполи, он был совершенно трезв. То же самое продолжалось и в Бенгази, где каждый третий дом — кабак. Он ни разу не напился. Я думал, что он здесь захочет расстаться со мной и отправиться на свою родину в Фезан, но в ответ на мой вопрос он попросил разрешения остаться еще на несколько дней, так как еще не решил, что ему предпринять. В день нашего отъезда он смущенно спросил меня, не возьму ли я его с собой в Джарабуб, потому что он будто бы узнал, что его родственники почти все умерли и земли их разгромлены.

— Конечно, ты можешь ехать со мной. Но что ты будешь делать в Джарабубе? Или тогда уже поедешь со мной дальше до Египта?

— Нет, господин мой. Я говорил тебе еще в Марокко, что хочу бороться за освобождение своей родины. — Он оглянулся и зашептал:

— Там, в оазисе на египетской земле, часто собираются мои братья и получают от добрых людей то, что нам необходимо для борьбы. Отдохнув, они опять возвращаются в земли Фецана, чтобы бороться за освобождение их от чужеземцев. Но прошу тебя, господин мой, не говори об этом ни слова с мудиром: он человек серкаля египетского правительства, и лучше меня знает обо всем, но должен делать вид, что не знает ничего.

До оазиса Хот-эль-Шик наш караван провожали пятнадцать итальянских солдат и один офицер. Пройдя узкую тропинку, с обеих сторон которой росли богатые плодами финиковые пальмы и масличные деревья, мы достигли зеленой степи, над которой весенние тучи рассыпали серебристые брызги дождя, обильно питавшие почву. Почти на наших глазах здесь выросли свежая трава и прелестные яркие цветы. Затем опять потянулась однообразная песчаная пустыня.

У нас были отличные верблюды и достаточные запасы воды. Засыпанные бедуинами при отступлении колодцы: Гадир Лагвас, Бу Аскар и Би-Ибени — были вновь приведены в порядок итальянцами и давали теперь лучшую воду и в большем количестве, чем раньше. До следующего колодца Бир-Агрона мы встретили только многочисленные итальянские патрули или вооруженных солдат; кроме них мы не встретили ни одного человека. Но вскоре после этого места наши разведчики вернулись и сообщили, что по дороге они встретили отряд в пятьдесят человек бедуинов, которые стреляли в них.

Офицерик, сопровождавший нас и выглядевший так, как будто он еще недавно ходил под стол пешком, очень заволновался и, исполненный чувства важности момента, ускакал вместе с солдатами вперед. Но когда мы часа через два, идя медленным шагом, наконец, догнали их, то не увидели ни одного бедуина, а застали наших солдатиков за кропотливым занятием очищения прибрежного колодца от песка, насыпанного туда туземцами. Ночью нас не тревожили, но на другое утро некоторые из наших спутников уверяли, что видели на горизонте группу всадников. Бросившись туда, отряд итальянцев вернулся ни с чем, и до Эль-Гара мы не встретили никого.

Здесь офицер вернул мудиру и его людям отнятое итальянской властью оружие, а на следующее утро он со своими пятнадцатью солдатами отправился в обратный путь. Мы же продолжали свой путь по направлению к египетской границе.

Ночь была свежа, и небо ясно, дорога простиралась перед нами ровной полосой, и мы за эту ночь одним духом проехали около семидесяти километров.

Но вдруг поднялся ветер, который задул с невероятной силой — это немного освежило наши запыленные и разгоряченные лица, — звезды постепенно стали меркнуть и сливались со светлеющим фоном неба, на горизонте из серой полосы земли вынырнули очертания скал, изъеденных песками и иссушенных жарой. Мы изредка обменивались несколькими словами, нарушавшими тишину, господствующую вокруг нас. Целыми часами слышно было только шарканье верблюжьих копыт по песку и звон колокольчика верблюда-вожака.

Мудир, в своем белом шерстяном бурнусе, остановил верблюда и поднял руку, требуя внимания.

— Халас! Готово! Здесь мы отдохнем. Отсюда начинается скверная дорога, друзья мои, а мы и наши животные устали. Мы…

Но тут речь его была прервана страшными криками: «Алла! Илаилалла! Алла-иллала…» — и на нас из-за скал с воем выскочила толпа бедуинов в белых одеждах, верхом на лошадях. Лошади с раздувающимися ноздрями, как волки, бросались на наших верблюдов, видны были длинные дымящиеся ружья, кривые ножи и блестевшие холодным цветом стали кривые бедуинские сабли. Они били и кололи, наступая на нас со стремительной быстротой, в то время как над нами раздавался их воинственный клич:

— Алла-илла! Алла-илла…

Все произошло так быстро, что я не помню, сам ли я разыскал своего верблюда, или он случайно очутился возле меня, но, как бы там ни было, я выхватил винчестер, который, несмотря на насмешки Кольмана, постоянно держал у своего седла и сделал несколько выстрелов. Я так безумно устал от проделанного нами ночью путешествия, что, если бы не Кольман, очутившийся внезапно рядом со мной, я не смог бы сесть на верблюда. Кроме того, на мои больные нервы все особенно сильно действовало, и когда после окружавшей нас тишины из-за скал вдруг выскочила эта орда, то их завывание буквально привело меня в ужас. Когда я очутился верхом на верблюде, мой страх как рукой сняло, и я с удовольствием выпустил подряд все десять зарядов в беснующихся всадников, затем переменил магазин и снова с поразительным хладнокровием стрелял, целясь в белые одежды нападавших.