Всадник сидя подремывал, ослик усердно стучал копытами и вдруг остановился. Всадник поднял глаза и застыл от ужаса — посреди дороги недвижимо стоял громадный лев и пристально глядел на него желтыми глазами.

— Черт возьми! Что такое?! — рука охотника потянулась к ружью; он соскочил с ослика и стоя уставился на льва, который в свою очередь продолжал смотреть на него в упор, не двигаясь с места и слегка помахивая кончиком хвоста. У нашего героя заколотилось сердце, он никогда в жизни не видел льва! Ружье дрожало в его руке, но охотник овладел собой, крепко сжал зубы, и дуло его ружья следовало за движениями головы готовящегося к прыжку льва. Затем он нажал курок, инстинктивно прыгнул в сторону и выстрелил вторично. Лев исчез. Согнувшись, стрелок осторожно продвинулся вперед. Вот на этом месте стоял могучий зверь — но ни капли крови! «Неужели промахнулся?! Не может быть, я стреляю безупречно! Но куда же он девался», — шептал охотник. Налево высокий куст закрывал вид, стрелок быстро обежал куст и чуть не упал, наткнувшись на льва. Зверь лежал мертвым на спине со скрюченными лапами. Охотник постоял над ним, качая головой, затем сообразил: прыжок был направлен не на него, а в кусты, зверь готовился к бегству как раз в тот момент, когда смертельный выстрел попал в его мозг. Лев умер во время прыжка.

Волнение и радость обуяли охотника. Он махал ружьем, танцевал, смеялся и ликующе кричал:

— Мой первый! Уложил двумя выстрелами такого огромного зверя! Мне необычайно везет! — Он перекинул ружье на спину и запел так громко, что эхо загудело в горах Улюгуру.

Вдруг низкий, басистый голос произнес:

— Это что такое?! За каким чертом, сударь вы мой, позволяете вы себе стрелять в моего полуручного льва?! Да еще на моей собственной земле! С ума вы спятили? Такого нахальства я с роду не видывал! Кто вы, шут вы этакий гороховый? Откуда вас принесло? Я вам!..

— Позвольте! Ведите себя, как человек, а не как скотина! Полуручной лев! Да вы пьяны, что ли!

— Что? Что вы изволите говорить? — взвизгнул бана Ниати; он побагровел, у него перехватило дыхание, и он начал топать ногами. Запустив пальцы за ворот злосчастного охотника, он рванул его и тот застонал, как подстреленный гну. В этот момент осел высунул голову из кустов. — Мерзавец! — заорал самодур, — вы стреляете в мой скот и позволяете еще оскорблять меня! Стрелять я тоже умею! Вот вам! — Он сорвал с плеча ружье, мгновенно прицелился и выстрелил; осел свалился замертво. — Вот вам! — визжал срывающимся голосом бана Ниати. — Если вы теперь же, пока я сосчитаю до трех, не уберетесь отсюда, клянусь вам, я застрелю вас, как бешеную собаку.

Охотник, бросив злобно вспыхнувший взгляд на беснующегося, потянулся было за ружьем, но разум в нем победил, и он, повернув назад, быстрым шагом начал спускаться с холма.

Наверху бана Ниати стоял еще с ружьем на прицеле.

— Эй вы, как вас зовут? Я еще подам на вас в суд! — кричал он сверху.

— Меня зовут Пассауф, и я служу на плантации Дрегемюллера!

— Что такое? Где? Вы, значит!.. Нет, служить вы там не будете! Никогда! Потому что плантация Дрегемюллера принадлежит мне!

— Вот как?! В таком случае знайте: этот осел тоже принадлежит вам! — крикнул новый помощник, исчезая за поворотом.

Первый лев убит мной не совсем обычным и не особенно героическим образом.

За полгода до войны как-то ночью я стоял под проливным дождем в степи Мазаи. Заложив руки в карманы и втянув, как марабу, голову в плечи, я сосал давно потухшую трубку. На меня потоками лил неописуемый дождь, известный лишь обитателям тропиков. Где-то вблизи лежал белохвостый бык гну, застреленный мной перед заходом солнца, а может быть, его уже не было, его давно могли съесть гиены и львы, если только они не утонули еще в этих потоках. Я ждал, что и сам утону. До полуночи я надеялся на приход моих отставших от меня людей. Я тщетно подавал им сигналы выстрелами и расстрелял почти все мои патроны. Нигде не было видно ни малейшего кустика для защиты от ливня. Но час тому назад, окоченевши от холода, с одеревеневшими от долгого стояния ногами, я все же пробовал искать убежище. Во время этих безнадежных поисков я свалился в коронго (овраг с дождевым потоком), ободрал себе левое колено, потерял шляпу и чуть не утонул в мчавшемся по коронго горном ручье.

Я стоял теперь наверху, весь дрожа, насквозь промокший. Вокруг меня клубилась серая мгла. Я впал в мрачное оцепенение.

Вдруг где-то вблизи глухо раздался выстрел. Я завопил:

— Гамисси! Эй, Гамисси-и-и-и! — и, отдав задеревеневшими пальцами ответный выстрел, стал прислушиваться.

— Езекиль! Езекиль, веве? Ндьо гапа упеци! (Это ты, Езекиль? Иди скорей сюда!) — послышался заглушенный ответ, выходящий словно из-под земли.

Кто же это призывал библейского пророка Езекиля?!

— Слушай! Нани ве? Вапи ве? (Кто ты и где ты?) — прокричал я в ответ.

— Гапа хини катика коронго! Нани ве? Ндьо упеци зана! (Я здесь внизу в коронго! Кто ты? Иди скорей сюда!)

Теперь по кизаугельскому произношению я узнал достоверно, что сидевший внизу в коронго человек, призывавший Езекиля, был англичанином. Я проревел:

— Иду, сэр! — и настолько быстро, насколько мне позволяло мое больное колено, заковылял вниз в овраг.

— Алло, алло! Пожалуйста, скорее! Я не могу больше терпеть! — послышалось снизу.

Я прыгал, скользил и скатывался вниз, все время перекликаясь с англичанином. Он лежал, плотно прижавшись к отмели над обрывом; его ноги свисали в воду. Он, как и я, свалился и, повредив себе правую ноту, не мог выбраться отсюда.

Нелегко было тащить его наверх. А надо было торопиться, потому что вода в овраге заметно подымалась.

Когда мы взобрались наверх, подул сильный ветер, дождь прекратился, и через час над степью мерцало холодное звездное небо. На берегу коронго мы нашли группу деревьев; я выудил из воды мчавшиеся мимо кусты и, настругав лучины и выковыряв из оставшихся патронов порох, выстрелом зажег костер. Мы просидели у костра до утра, ели шоколад англичанина и пили мой чай, курили и рассказывали всякую всячину друг другу, убеждаясь все больше, что у нас одинаковые мысли и чувства, одинаковые интересы и радости. И мы решили объединиться и сообща делать то, что привело нас в степь Мешай: наблюдать африканский мир животных, рисовать и фотографировать. Таким образом я познакомился с Гордоном Домби.

На следующее утро мы вместе поплелись в его лагерь; он прихрамывал на правую, а я на левую ногу.

В начале краткого периода дождей мы подошли близко к озеру Наиваша. Прошел целый ряд душных, безветренных дней, угрожавших грозой. Мы оба, одетые в вечно сырые от пота, прилипающие к телу одежды из хаки, жаждали освежиться купаньем и по этой причине приступили к своему последнему переходу уже в три часа утра. Около девяти часов обширная, отливающая серыми тонами водная поверхность лежала перед нами. Утомленные носильщики отстали от нас приблизительно на один километр; с нами был только мой малолетний помощник, помогавший мне снять ботинки. Езекиля мистера Домби, крещеного негра, нигде не было видно. Домби сидел на берегу на камне, свесив ноги в воду. Позади нас со стороны каравана носильщиков послышался грохот как бы сбрасываемых на землю ящиков.

Я быстро повернулся, но вспотевшие стекла очков не дали мне возможности что-либо разглядеть.

— Что случилось? — флегматично спросил Домби, обернувшись. Новые оглушительные крики, быстро приближающийся тяжелый галоп, крик Домби «о ужас!», все это смешалось воедино. Нечто громадное, темное, окутанное облаком пыли промчалось между мной и вскочившим с места англичанином и, взметнув тучу брызг, бултыхнулось в воду.

Мой мальчишка свалился на спину и глядел на меня выпученными белками глаз, а сзади раздавались вопли быстро подбегавших и дико жестикулировавших носильщиков. Я расслышал слово «симба». Наконец я надел на нос протертые очки и взял в руки свой винчестер. Домби, стоя на берегу, спокойно произнес: