Да, древние египтяне умели обтесывать камни! Какие каменные громады лежали в долинах Нила! И начиная от этого сердца Нубии до самого берега Средиземного моря, даже в самых отдаленных оазисах пустыни, красуются каменные храмы, развалины храмов и гигантские пирамиды. Скалы, как рамка, окаймляющие пустыню, сплошь изрыты для подземных гробниц и усыпальниц. Голова кружится, когда подумаешь, сколько трудов, сколько сверхчеловеческих усилий отняли эти памятники старины!

Поздно ночью вернулись мы в гостиницу. Ландшафт, освещенный сиянием молодого месяца, был прекрасен, ночная прохлада так приятна, что по прибытии домой я уселся на террасе и принялся рассматривать присланные мне по почте номера нашей газеты с помещенными в ней моими снимками и корреспонденциями. Под снимками были напечатаны кричащие подписи — работа редактора. По прочтении я передал ворох газет Мо, который уселся с ними на ступеньках лестницы и подверг их микроскопическому анализу. Я же занялся писанием отчета, так как завтра в полдень наш пароход уходил в Вади-Халфа.

— Что это у тебя, мальчик? Покажи-ка, — услышал я глухой голос. Голос этот исходил из густой седой бороды и необыкновенно объемистого тюрбана. Мо ответил, и между ними завязался разговор, к которому я особенно не прислушивался, так как был занят своим делом. Вдруг мой слух поразила фраза, сказанная на чистом немецком языке:

— Наш кругосветный путешественник со своим другом, знаменитым востоковедом, профессором Кольманом Эффенди у развалин священного храма в Кайруане в Тунисе.

Этот правоверный магометанин из «Тысячи и одной ночи», оказывается, говорил по-немецки! Через минуту Мо подвел его к моему столу, и широкоплечий старец произнес следующую речь:

— Добрый вечер, Ховага Гайе Абу-Китаб! У нас с вами есть общий друг, проводник караванов Гуссейн-эль-Герф, да будет борода его проклята Аллахом, он уже три года как должен мне двенадцать фунтов! От него я многое слышал о вас, а меня зовут Нейфельд.

После этого вступления последовало часа два беспрерывной болтовни, закончившейся только поздно после полуночи. Попав сюда, как пленный, Нейфельд открыл в Ассуане пансион для проезжающих и, прожив тут большой период времени, стал наполовину «восточным человеком», а старость и неудачи сделали его чудаковатым.

Во время моего дальнейшего путешествия у меня часто были основания вспоминать слова старика Нейфельда, сказанные им при прощании со мной:

— Итак, вы направляетесь в тропическую часть Африки. Да, да: это интересная местность, и там можно подцепить хорошенькую лихорадку. Ха-ха! Там много гниющих болот и людей-шакалов. Но все же: Ма-эс-залама, инша Аллах шуфак-би-шер![19]

Но нам не пришлось с ним больше встретиться. Судьба, которая так жестоко обходилась с ним всегда, теперь совсем отвернулась от него. Когда разразилась война, то он, как немец, был выселен из Ассуана и совершенно разорен. Он стал скитаться по Африке, призывая магометан к священной войне, но безуспешно. К счастью, безуспешно, потому что война и без того потопила весь мир в море крови и слез.

Через несколько дней после нашего отплытия из Ассуана мы увидели высеченный в горах грандиозный храм, к которому подошел наш пароход. После всего того, что я уже видел в Египте, я не ожидал, что эти развалины произведут на меня такое сильное впечатление.

Храм этот лежит в пустыне, вдали от жилья, вокруг него простирается голая, мертвая пустыня. Все сооружение высечено в скале. Сначала входишь во двор, окруженный высоким каменным валом, затем в молельню, в которой восседает «святая святых» — каменная статуя богини Хатор. При заходе солнца его косые лучи падают на фигуру богини, и она загорается красным светом, но это продолжается всего несколько минут, затем храм опять погружается в мрак и молчание. Перед храмом, опираясь спинами во фронтон его, сидят каменные идолы, изображающие строителей храма Рамзеса Второго. С неподвижной улыбкой смотрят они на восток, в глубину Аравийской пустыни. Они еще больше колоссов Мемносса. В их волосах, на высоте двадцати метров, видна извивающаяся змейка-уреус — головной убор богов и царей. Они сидят тут уже три тысячи лет и пустыми глазными впадинами смотрят вдаль; их освещает палящее солнце и сияние звезд, ветер поет над ними свою песню о тишине и одиночестве, а у ног их таинственно шумят волны Нила.

Это граница Египта, и здесь меня ожидала неприятность: я должен был отослать Мо обратно к его родителям, как обещал. Я хотел отправить его обратно с тем же пароходом, на котором мы приехали сюда, а сам думал поездом доехать до Хартума. Когда я вечером заговорил с ним об этом, он молча опустил голову на грудь и не ответил мне ни слова. Поздно ночью, когда я на своем складном кресле лежал на палубе, он внезапно подкрался ко мне и, схватив мою руку, прижал ее к своей груди; у меня замерло сердце, когда я заметил, что он плачет.

Когда мои вещи были внесены в вагон, Мо влез туда, желая убедиться, что все в порядке; затем я с ним направился на пристань, чтобы купить ему билет на пароход. Не проронив ни слова, стоял он рядом со мной — только дрожь, пробегавшая по его изящной коричневой руке, выдавала его волнение. Когда же я спросил кассира о цене билета, то он не выдержал:

— Нет, Бу! Нет! — С этими словами он потащил меня прочь от кассового окна и, крепко обняв обеими руками, зашептал: — Позволь мне поехать с тобой дальше. Кто будет носить за тобой аппарат, прогонять надоедливых нищих, кто будет варить тебе кофе, когда ты будешь писать, и кто будет задавать тебе вопросы и смешить тебя, как это делаю я?! Палатка моего отца так мала, а земля, принадлежащая Аллаху, так велика… Я хочу видеть все… Нет! Нет, я не уйду от тебя, не отсылай меня…

Я колебался не более двух-трех минут, больше некогда было раздумывать. Коротко приказал я ему собирать вещи и наскоро получил для него пропуск в Судан и билет на поезд. В поезде я старался объяснить ему, что не имею никакого права против воли родителей держать его у себя, что я могу довести его только до первой гавани Сомали, откуда он пароходом доедет до Александрии. Об этом я сегодня же напишу Кольману Эффенди, который знает арабский язык и напишет его отцу.

От радости он плохо понимал, что я говорю, и, стесняясь слез счастья, которые навертывались на его длинные ресницы, прятал свое лицо у меня за спиной. Сидевший напротив меня англичанин внимательно посмотрел на мальчика и затем спросил меня, не я ли вытащил его слугу из воды в Эдфу. Когда я подтвердил это, то англичанин представился, назвавшись Колонель Делакруа, и любезно предложил мне свои услуги в Хартуме, где он постоянно проживает.

Мо уснул и проспал несколько часов подряд, а проснувшись никак не мог сообразить, где он и что с ним; затем он признался мне, что, начиная от Ассана, не спал ни одной ночи, волнуясь при мысли о предстоящей разлуке. Он с детским любопытством высунул голову в окно, рассматривая остроконечные негритянские хижины, темно-зеленые поля, — по которым мчались быстроногие газели, — и стаи птиц, направляющиеся на север.

Через двадцать четыре часа довольно однообразного пути мы прибыли в Хартум, а через четверо суток нам пришлось снова проделать это путешествие, направляясь в обратный путь.

Это была весьма досадная история: когда я по прибытии в Хартум на следующее же утро направился в Бюро путешествий Кука, чтобы узнать, какая дорога в Абиссинию считается самой удобной, — служащий с кислой миной вежливо сообщил мне, что правительство на днях отказало в визе туда одному известному итальянскому маркизу, так что прежде чем организовывать подобное путешествие, он советует мне хлопотать о разрешении. Я был не на шутку встревожен: если итальянскому маркизу не разрешили проезд, то мне… обыкновенному смертному…

В консульстве гладко выбритый молодой человек, напоминавший восковую фигуру из паноптикума, молча выслушал меня и указал мне на кресло. Но не прошло и минуты, как он вернулся обратно с моим паспортом.