Когда мы покончили с ужином и перешли к кофе с десертом, жена сказала нечто, удивившее меня.

— Ты собираешься провести сегодняшний вечер у себя в комнате? — спросила она.

— Да, — ответил я. — А в чем дело?

— Я просто хотела знать. — Она взяла чашку и отхлебнула кофе. Но она прятала глаза, хотя я пытался поймать ее взгляд.

Ты собираешься провести сегодняшний вечер у себя в комнате? Этот вопрос был совершенно не в ее духе. Теперь мне непонятно, отчего я тогда же не попытался выяснить все до конца. Кому, как не ей, знать мои привычки! Но, думаю, она уже тогда все решила. Думаю, она говорила одно, а на уме у нее было другое.

— Конечно, я проведу сегодняшний вечер у себя в комнате, — повторил я, возможно, слегка нетерпеливо. Она ничего больше не сказала, и я тоже. Я допил кофе и откашлялся.

Она подняла глаза и на мгновение встретилась со мной взглядом. Потом кивнула, словно мы на чем-то сошлись (но ничего подобного, конечно, не было). Встала и начала убирать со стола.

У меня возникло такое чувство, будто ужин кончился на неудовлетворительной ноте. Не хватало чего-то еще — может быть, нескольких слов, — чтобы закруглить разговор и снова вернуть жизнь в нормальное русло.

— Туман сгущается, — сказал я.

— Правда? Я не заметила, — сказала она.

Она протерла кухонным полотенцем окошко над раковиной и выглянула наружу. С минуту она ничего не говорила. Потом сказала — снова загадочно, или так мне кажется теперь:

— Ты прав. Да, там ничего не видно. Сплошная мгла.

Вот и все, что она сказала. Потом опустила глаза и принялась мыть посуду.

Я еще немного посидел за столом, а затем сказал:

— Пожалуй, пойду к себе.

Она вынула руки из воды и оперлась о раковину. Я думал, она скажет пару слов, чтобы приободрить меня, перед тем как я продолжу работу, но нет. Она молчала как рыба. Словно ждала, когда я покину кухню, чтобы оставить ее наедине с ее мыслями.

Помните — когда под дверь подсунули письмо, я работал. Я прочел достаточно, чтобы поставить под сомнение почерк и задаться вопросом, как жена могла хлопотать где-то по дому и одновременно с этим писать мне письмо. Прежде чем продолжить чтение, я встал, подошел к двери, отпер ее и выглянул в коридор.

В этой части дома было темно. Но, осторожно высунув голову, я увидел свет, падающий из гостиной в другом конце коридора. Как обычно, тихо играло радио. Почему я медлил? Если не считать тумана, нынешний вечер был очень похож на все остальные, проведенные нами в этом доме. Но сегодня здесь словно происходило что-то еще. В этот миг я обнаружил, что боюсь — боюсь, вы можете мне поверить, в собственном доме! — пройти по коридору и самолично убедиться, что все в порядке. Или, если что-нибудь не в порядке, если моя жена и вправду испытывала — как бы это сказать? — трудности какого-то рода, не лучше ли было попытаться принять меры прежде, чем дело зайдет слишком далеко, и не тратить время на это дурацкое занятие — читать ее слова, написанные чужим почерком?

Но я не стал ничего выяснять. Возможно, я хотел избежать лобовой атаки. Как бы то ни было, я убрал голову, закрыл и запер дверь, а потом вернулся к письму. Но теперь я был раздражен тем, что вечер уходит на эти глупые и непостижимые события. Мне стало не по себе (только этими словами можно описать мое состояние). Едва ли не с омерзением взялся я за письмо, якобы написанное моей женой, и снова начал читать.

Настало время, когда нам — нам, мне и тебе — пора выложить на стол все свои карты. Ты и я. Ланселот и Гиневра. Абеляр и Элоиза. Троил и Крессида. Пирам и Фисба. Дж. Дж. и Нора Барнакл, и т. п. Ты знаешь, о чем я говорю, милый. Мы вместе прошли через многое — в нашей жизни были разные трудности, были хвори и выздоровление, желудочные расстройства, проблемы с ушами и глазами, с носом и горлом, плохое и хорошее. А теперь? Что ж, я не знаю, что мне еще сказать теперь, кроме правды: я не могу сделать дальше ни шагу.

На этом месте я бросил письмо и опять направился к двери, решив разобраться с этим раз и навсегда. Я хотел отчета, и немедленно. Думаю, я был в ярости. Но в этот момент, открыв дверь, я услышал в гостиной тихое, неразборчивое бормотание. Как будто кто-то пытался сообщить что-то по телефону, и этот кто-то предпринимал усилия для того, чтобы его не подслушали. Потом я услышал, как положили трубку. И конец. Потом все стало как прежде — негромко играло радио, а в остальном в доме царила тишина. Но только что я слышал голос.

Мой гнев сменился паникой. Я смотрел в коридор, и мой страх рос. Все было так же, как прежде, — в гостиной горел свет, тихо играло радио. Я сделал несколько шагов и прислушался. Я надеялся услышать ритмичное, умиротворяющее постукивание ее вязальных спиц или шорох переворачиваемой страницы — напрасно. Я сделал несколько шагов по направлению к гостиной, и тут — что мне сказать? — вдруг утратил мужество, а может быть, любопытство. Именно в этот миг я услышал, как осторожно повернули дверную ручку; а после этого раздался звук, который ни с чем нельзя спутать, — звук тихо открывшейся и закрывшейся двери.

У меня возникло сильное желание быстро пройти по коридору в гостиную и покончить со всем этим раз и навсегда. Но я не хотел действовать импульсивно и, возможно, дискредитировать себя. Я не импульсивен, так что я решил выждать. Но в доме определенно что-то происходило — творилось что-то необычное, я был в этом уверен, — и, конечно, мой долг состоял в том, чтобы ради своего собственного душевного спокойствия, не говоря уж о предотвращении возможной угрозы благополучию моей жены, предпринять какие-то действия. Но я этого не сделал. Не мог. Момент был подходящий, но я мешкал. И вдруг оказалось, что для решительных поступков уже слишком поздно. Момент пришел и ушел, и его было не вернуть. Вот так же промедлил Дарий в битве при Гранике — он не начал действовать вовремя и упустил свой шанс, а Александр Македонский окружил его со всех сторон и задал ему жесточайшую трепку.

Я вернулся обратно к себе и закрыл дверь. Но сердце у меня колотилось, как бешеное. Я сел в кресло и, дрожа, снова поднял исписанные листы.

Но тут случилась странная вещь. Вместо того чтобы читать письмо подряд, с начала до конца, или хотя бы продолжить чтение с того места, на котором я остановился раньше, я принялся выбирать листы наобум и, поднося их к настольной лампе, выхватывать из текста то одну строчку, то другую. Это позволило мне комбинировать выдвинутые против меня претензии, пока весь обвинительный акт (а это был именно он) не принял совершенно иного характера — более терпимого, ибо вместе с утратой хронологии он лишился и части своей силы.

Но довольно об этом. Таким путем, урывками, переходя от страницы к странице — строчка тут, строчка там, — я прочел следующее, что при иных обстоятельствах могло бы служить чем-то вроде пунктирного резюме:

…погружаясь еще дальше в… мелочь, конечно, однако… вся ванная в тальке, включая стены и плинтусы… в своей скорлупе… не говоря уж о психиатрической клинике… пока наконец… уравновешенный взгляд… могила. Твоя «работа»… Господи! Дай мне вздохнуть… ни разу, ни даже… Об этом больше ни слова! Дети… но главное, что… не говоря уж об одиночестве… Господи ты боже мой! В самом деле! Я имею в виду…

На этом месте я ясно услышал, как закрылась парадная дверь. Уронив исписанные страницы на стол, я поспешил в гостиную. Мне не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что жены в доме нет (дом у нас маленький — всего на две спальни, одну из которых мы называем моей комнатой или, в отдельных случаях, моим кабинетом). Но отметим одно важное обстоятельство: по всему дому горел свет.

За окнами белел густой туман, до того плотный, что я едва различал подъездную дорожку. Фонарь на веранде горел, и там же, на веранде, стоял чемодан. Это был чемодан моей жены — тот самый, в котором она привезла сюда свои вещи, когда мы переезжали. Что, в конце концов, происходит? Я открыл дверь. Внезапно — я не знаю, как еще рассказать об этом, и рассказываю, как оно было, — из тумана выступила лошадь, а мгновением позже, когда я, изумленный, смотрел на нее, появилась вторая. Эти лошади паслись у нас во дворе. Рядом с одной из лошадей я увидел свою жену и окликнул ее по имени.