Сварил себе кофе и сел на кухне перед окном. Сижу и двигаю кружку по столу, черчу донышком круги и снова ловлю себя на мысли об Австралии. И вдруг, в какой-то момент, я отчетливо представил себе, как должно было реагировать мое семейство на грозные заявления о переезде в Австралию. Сначала это известие, наверное, напугало их, может быть, даже потрясло. А потом, поразмыслив, — что, разве они меня не знают? — они громко расхохотались. Я так ясно представил себе эту картину — как они сидят и смеются, что сам рассмеялся. Точнее, издал три коротких сухих смешка — ха-ха-ха! Словно роль заучивал.

Что я, в конце концов, забыл в этой Австралии? Ведь, если подумать, мне хотелось туда не больше, чем в Тимбукту, на луну или на Северный полюс. Черт побери, мне нечего там делать! И как только я это понял, как только сказал себе, что я туда не еду — я вообще никуда не еду, — на сердце сразу отлегло. Я закурил, налил себе еще кофе. Молока, правда, не было, ну и что? Не умру же я, если день не попью кофе с молоком? Потом я приготовил завтрак, — взять с собой на работу, налил кофе в термос, сложил все в пластиковый контейнер и вышел вон.

Утро было чудесное: вершины гор вдали золотило солнце, и над долиной летела стая птиц. Я не стал запирать дом. Конечно, я помнил о том, что случилось у дочки, но у меня все равно нечего красть. Во всяком случае, ничего такого, без чего я не смог бы обойтись. Телевизор разве что, но мне надоело каждый вечер пялиться на экран. Если грабители меня от него избавят, то сделают мне большое одолжение.

Чувствовал я себя — несмотря ни на что — вполне бодро, и решил пройтись до работы пешком: расстояние не большое, время есть. К тому же, сэкономлю на бензине, подумал я, хотя это не было решающим доводом в пользу прогулки. Главное, что наступило лето, и надо ловить момент, ведь лето очень быстро пройдет. Я невольно подумал, сколько желаний загадано, сколько у всех было надежд на то, что именно летом жизнь изменится к лучшему…

Я шел по дороге и, сам не знаю почему, стал думать о сыне. Пусть ему будет хорошо, где бы он сейчас ни был. Если вернулся в Германию (вроде бы уже должен), надеюсь, теперь-то он счастлив. У меня еще нет его нового адреса, но он, конечно, скоро напишет. И дочку мою храни Господь и дай ей силы: надеюсь, она справится, а я всегда на ее стороне. Я решил, что вечером непременно напишу ей об этом письмо. И мать моя, слава Богу, жива и находится в добром здравии, — так что и в этом отношении мне повезло больше, чем другим. Хотя бы еще несколько лет мы будем вместе, если все будет нормально.

Вокруг щебетали птицы, проносились мимо машины. А я шагал и думал про себя: удачи тебе, брат. Будет и на твоей улице праздник, — тогда и вернешь мне долг. Моя бывшая жена — и о ней я тоже вспомнил, шагая по дороге. Когда-то я так любил эту женщину больше всего на свете. Она жива, у нее все хорошо — по крайней мере, насколько мне известно. Пусть она будет счастлива. В конце концов, все могло сложиться гораздо хуже. Да, сейчас всем нам приходится нелегко, но ведь это только потому, что удача отвернулась. А скоро все переменится к лучшему, и мы заживем счастливо. Вот только бы дотянуть до осени, а там все пойдет по-другому. Ради этой надежды стоит жить.

Я шел и шел, потом стал насвистывать, так, ни с того ни с сего, от полноты переполнявших меня чувств. А что, нельзя? Иду, размахиваю руками, будто налегке, а контейнер с завтраком, чувствую, мешает. Что там у меня? — бутерброды, яблоко, немного печенья, плюс термос. Я как раз проходил мимо «Смитиз» — старого кафе с заколоченными окнами и небольшой парковкой, засыпанной гравием, сколько себя помню, место заброшенное. Я решил: поставлю контейнер на минутку на землю, чтоб рукам было свободнее. Поднял обе руки вверх до уровня плеч, распластал их и стою, как пугало, поворачиваюсь в разные стороны. Вдруг слышу: гудок и хруст гравия — чья-то машина затормозила рядом. Подхватил я свои вещички и прямиком к машине. За рулем знакомый парень, — Джордж, — мы с ним в одной фирме работаем. Он перегнулся через переднее сиденье и открыл мне дверцу:

— Привет, садись, дружище.

— Здравствуй, Джордж, — сел, захлопнул дверцу, и мы сорвались с места — только гравий полетел из-под колес.

— Я тебя издалека заметил, — объяснил он. — Да-да, сразу узнал. Ты вроде готовишься к чему-то, вот только не пойму, к чему. — Он искоса посмотрел на меня, потом опять устремил взгляд на дорогу. Ехал он быстро. — Ты что, всегда ходишь по улице, раскинув руки, а? — И он засмеялся — ха-ха-ха! И поддал газу.

— Иногда, — ответил я. — Смотря, какое настроение. На самом деле, я просто ждал, — уточнил я. Потом закурил и откинулся назад.

— Ну, и что новенького? — спросил Джордж, доставая одной рукой сигару. Сунул ее в рот, но закуривать не стал.

— Да ничего, — ответил я. — А у тебя?

Он пожал плечами, потом ухмыльнулся, довольный. Машина летела. Ветер бил в стекло, в ушах свистело. Джордж несся так, будто мы опаздывали на работу. На самом деле спешить некуда, времени еще полно, я так ему и сказал.

Но Джордж и ухом не повел — врубил еще круче. Вот уже и поворот проскочили, впереди — горы, целимся прямо на них. Джордж вынул сигару изо рта и снова сунул в карман рубашки.

— Денег, понимаешь, занял, чтоб мне мою малышку подновили. Хочу ее тебе в деле показать, — признался он.

И тут он как врежет — только держись! Я пристегнулся и выпрямился.

— Давай, жми! — крикнул я ему. — Покажи класс, Джордж! — И он выжал на полную. Мы рванули вперед, ветер ревел в ушах, и не было такой силы, которая смогла бы нас остановить. Мы неслись как бешеные в его огромной машине, на которой висел крупный долг, и нам сам черт был не брат.

Вечером я сидел у себя в комнате и вдруг услышал что-то в коридоре. Я оторвался от работы и увидел, как под дверь скользнул конверт. Он был толстый, но не настолько, чтобы не пролезть под дверь. На конверте стояло мое имя, а внутри оказалось письмо, якобы написанное моей женой. Я говорю «якобы», потому что, хотя заключенные в нем жалобы могли исходить только от человека, который двадцать три года наблюдал за мной изо дня в день и знал все подробности моей личной жизни, обвинения были вопиюще нелепыми и абсолютно не соответствовали характеру моей жены. Однако самое главное — письмо было написано не ее почерком. Но если это был не ее почерк, тогда чей же?

Теперь мне жаль, что я не сохранил это письмо и не могу воспроизвести его здесь целиком, вплоть до последней запятой, до последнего неумолимого восклицательного знака. Я говорю сейчас о тоне, а не о содержании. Но, как это ни грустно, я его не сохранил. Я его потерял, или засунул куда-то. Потом, уже после печальных событий, о которых я хочу рассказать, я убирал со стола и, должно быть, ненароком выбросил его — что совершенно на меня не похоже, так как обычно я никогда ничего не выбрасываю.

Впрочем, это не слишком важно, потому что у меня хорошая память. Я помню каждое прочитанное слово. Еще в школе я часто получал призы, поскольку отлично запоминал имена и даты — изобретения, битвы, договоры, союзы и тому подобное. На проверках фактических знаний я всегда набирал максимум очков, и позже — как говорится, «в реальном мире» — моя память не раз выручала меня в трудных ситуациях. Если вы спросите меня, например, о Тридентском соборе или Утрехтском договоре или о завоеваниях Карфагена, стертого римлянами с лица земли после поражения Ганнибала (римские воины даже засыпали солью место, где стоял город, чтобы Карфаген нельзя было восстановить), я отвечу вам хоть сейчас. Если кто-нибудь захочет услышать о Семилетней, Тридцатилетней или Столетней войне или, допустим, о Первой Силезской, я расскажу ему о них с величайшей легкостью и удовольствием. Спросите у меня что угодно о татарах, о Ватикане в эпоху Возрождения или о расцвете и упадке Османской империи. О Фермопилах, Шайло или пулемете «максим». Пожалуйста! Сражение при Танненберге? Нет ничего проще — для меня это все равно что вспомнить детский стишок о пироге с птицами. «Много, много птичек запекли в пирог…»[11] При Азенкуре верх взяли английские лучники. А вот вам еще кое-что. Все знают о битве при Лепанто — последнем великом морском сражении на галерах с рабами. Эта битва произошла в 1571 году на востоке Средиземного моря — объединенный флот христианских стран Европы обратил в бегство арабские орды под командованием нечестивого Али Муэдзин-заде, который любил собственноручно отрезать носы ожидающим казни пленникам. Но помнит ли кто-нибудь, что в этом бою участвовал Сервантес и что ему отрубили там левую руку? Или еще. Совместные потери французов и русских за один день Бородинской битвы составили семьдесят пять тысяч человек — столько народу погибло бы, если бы через каждые три минуты с рассвета до заката терпели крушение полные пассажиров аэробусы. Кутузов с армией отступил к Москве. Наполеон перевел дух, заново построил войска и двинулся следом. Он вошел в Москву и оставался там целый месяц, но Кутузов обманул его расчеты и не явился спасать столицу. Русский главнокомандующий ждал снега и льда, которые должны были прогнать Наполеона обратно во Францию.