Как бы там ни было, но меня ты точно с кем-то спутал. Я ведь даже фамилию — и то сменила! Все, нет больше ни той фамилии, с которой я родилась, ни той, с которой я жила с тобой, ни даже той, какая была у меня два года назад. К чему это все? Да и вообще какого черта? Я вот что тебе скажу. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Пожалуйста. Это что, преступление? Тебе что, кроме как сюда больше пойти некуда? Ни на какой там самолет часом не бежать? Разве тебя в эту самую минуту нигде не ждут?

— Нет, — говорю я. И повторяю еще раз: — Нет. Нигде. Нигде меня не ждут.

А потом я делаю вот что. Я протягиваю руку и сжимаю большим и указательным пальцем краешек ее рукава. И все. Сжимаю на миг — и убираю руку. Она не отстраняется. Она — замирает.

И тогда я делаю вот что. Я опускаюсь на колени, это я-то, такой здоровенный парень, и хватаюсь руками за подол ее платья. Что я делаю здесь, стоя на коленях на полу? Мне и самому хотелось бы понять. Но я знаю, что именно здесь мне сейчас и нужно быть, и стоять вот так, вцепившись в подол ее платья.

С минуту она сидит не двигаясь, молча. Но через минуту снова начинает говорить. Эй, да брось ты, в самом деле, все нормально, дурачок. Ведешь себя иногда хуже маленького. Ну, вставай же. Поднимайся, тебе говорю. Слушай, правда, все нормально. У меня уже все прошло. Не сразу, но прошло ведь. А ты как думал? Думал, не пройдет, что ли? А тут ты приходишь, и опять всплывает вся эта муть, весь этот кошмар. И мне потребовалась разрядка. Но и ты, и я, мы оба прекрасно знаем, что все это уже давным-давно позади, говорит.

— Долгое, очень долгое время, дорогой мой, я была безутешна. Безутешна, — повторяет она. — Можешь записать это слово к себе в блокнотик. Могу сказать по опыту, что во всем английском языке нет слова печальней этого. Ну да ладно, в конце концов все прошло. Кто-то из великих сказал, что время — джентльмен. Или, может, усталая старуха, это уж кому как больше нравится. Теперь у меня есть своя жизнь, — говорит она. — Она другая, не такая, как у тебя, но, думаю, нам незачем сравнивать. Главное, что это моя жизнь, и чем старше я становлюсь, тем лучше должна это понимать. В любом случае, не стоит так сильно огорчаться, — говорит она. — Если слегка — то это ничего. Слегка тебе не повредит, в конце концов, по-другому и не бывает. Даже если ты не в состоянии сподобиться хоть на грамм сожаления. А теперь вставай и уходи, — говорит она. — Муж скоро придет обедать. И как прикажешь ему все это объяснять?

Бред, конечно, полный, но я так и стою перед ней на коленях, не выпуская подол ее платья. Не хочу выпускать, словно какой-то настырный терьер, а колени мои будто прилипли к полу. И я не могу пошевелиться.

А она:

— Вставай сейчас же. Ну что это такое? Тебе ведь еще от меня что-то нужно. Чего ты хочешь? Хочешь, чтобы я тебя простила? Ты поэтому так себя ведешь? Я угадала? Для того ты и проделал весь этот путь. Да еще эта история с ножом, которая так тебя вдохновила. По-моему, ты забыл уже все подробности. И тебе нужно было, чтобы я тебе напомнила. Ладно, так и быть, я кое-что тебе скажу, только уйди, ладно?

Я прощаю тебя. Ну что, доволен? Так лучше? Теперь ты счастлив? Только поглядите на него, какой счастливый, — говорит она.

Но я стою как стоял, на полу, на коленях.

Она мне:

— Ты слышишь, что я тебе говорю? А теперь уходи. Эй, ну что же ты, дурачок. Милый, я же сказала, что прощаю тебя. Мы тут даже вспомнили с тобой эту историю с ножом. Даже не знаю, чем еще тебе помочь. Успокойся, детка, произвел, произвел ты впечатление. А теперь тебе в самом деле пора уходить. Ну, вставай. Вот так. Молодец. Ты же у нас большой мальчик, правда? Шляпу, шляпу не забудь.

Ты же раньше никогда не носил шляпу. В жизни тебя в шляпе не видела. А теперь, послушай меня, — говорит она. — Посмотри на меня и слушай, что я сейчас тебе скажу.

Она приближается ко мне. Теперь она всего в каких-нибудь трех дюймах от моего лица. Так близко друг к другу мы не были уже очень давно. Я осторожно перевожу дух, тихонечко, чтобы она не услышала, и жду. Но сердце все равно так и замирает.

— Просто напиши обо всем так, как считаешь нужным, а все лишнее выкинь. Как обычно. Тебе это будет не так уж и трудно, все-таки ты уже столько лет этим занимаешься.

Ну вот, я все сделала, как ты хотел. Теперь ты свободен. По крайней мере, тебе так кажется. Свободен наконец. Шутка, не смейся только. В любом случае, тебе теперь стало легче, разве нет?

Она ведет меня за собой из гостиной.

На ходу говорит:

— Даже не знаю, как бы я объяснила все это мужу, если бы он сейчас пришел. Но теперь-то уже кому какое дело, верно? Ведь в конечном итоге всем уже давно на все наплевать. Да и вообще, все, что могло произойти, уже произошло. Кстати, его зовут Фред. Мужик он порядочный и очень работящий. И еще заботливый.

И вот она провожает меня до двери, которая все это время оставалась открытой. До двери, которая все утро впускала в дом солнце и свежий воздух, и еще звуки с улицы, а мы ничего этого не замечали. Я выглядываю наружу и, Господи, в утреннем небе висит луна, вся такая белая. Не припомню, чтобы я видел в своей жизни что-то подобное. Но я боюсь сказать хоть что-то. Да, я боюсь. Мало ли что может произойти. Вдруг я расплачусь. Или сам не пойму, что сказал.

— Может, когда-нибудь ты вернешься, а может, и нет, — говорит она. — Покой, он ведь ненадолго приходит. Скоро у тебя опять станет муторно на душе. Может, из этого всего получится неплохой рассказ, — говорит она. — Но даже если и так, я ничего не хочу об этом знать.

Я прощаюсь с ней. Она не говорит мне больше ни слова. Молча смотрит на свои руки, потом прячет их в карманы платья. Качает головой. Возвращается в дом и на этот раз закрывает за собой дверь.

Я иду по тротуару прочь. На том конце квартала какие-то дети пинают футбольный мяч. Но это не мои дети, и не ее. Повсюду одни сплошные листья, даже в канавах. Куда ни глянь, везде кучи этих листьев. Я иду, а они все срываются и падают с веток. Шагу не сделаешь без того, чтобы не наступить на листья. Кому-то придется порядком потрудиться. Кому-то придется взять метлу и все убрать.

Мне не спится, и как только я убеждаюсь, что жена моя, Вики, заснула, я встаю и смотрю из окна нашей спальни на дом Оливера и Аманды, он на той стороне улицы. Оливера нет уже три дня, а его жена Аманда полуночничает. Ей тоже не спится. Сейчас четыре часа утра, и снаружи ни звука — ни ветра, ни машин, даже луны нет — только дом Оливера и Аманды со светящимися окнами и кучи листьев под ними.

Два дня назад мне не сиделось на месте, и я стал убираться во дворике — в нашем с Вики. Я сгребал листья, собирал их в пакеты, потом завязывал края пакетов в узел и ставил их в ряд у обочины. И вдруг мне ужасно захотелось перейти через дорогу и там, на другой стороне, тоже собрать листья, но я не стал. На другой стороне все мои неправильные поступки, все как есть.

С тех пор как Оливер ушел из дома, я спал всего несколько часов. Я все ходил по своему дому из угла в угол с озабоченным видом — Вики на меня посмотрела-посмотрела и решила выяснить, что к чему. Теперь вот лежит на своей половине кровати, сжалась вся в комочек. Залезла под одеяло и улеглась так, чтобы во сне ненароком меня не задеть. Как легла, так больше и не пошевелилась; поплакала-поплакала, а потом заснула. Вымоталась совсем. Да и я тоже.

Я выпил почти все ее снотворное, а заснуть все равно не могу.

Нервы уже на пределе. Может, если я долго буду смотреть, хоть мельком увижу, как Аманда ходит по дому, или вдруг дождусь, что она выглянет из-за занавески — посмотреть, что там снаружи.

Ну вот увижу я ее, и что? Что дальше-то?

Вики говорит, что я свихнулся. Вчера ночью она много чего и похлеще наговорила. Кто ж ей теперь запретит? Я все ей рассказал — иначе я просто не мог, — но я не сказал, что это Аманда. Как только речь зашла об Аманде, я стал упорно все отрицать. Вики мне не верит, но я никаких имен называть не собираюсь. Ни за что, даже если она так и будет гнуть свое и лупцевать меня по башке.