Господин переходит к добродетелям Сьюзан Миллер: приветливая, милая, добрая, отзывчивая. За занавеской раздается покашливанье, слышатся сдавленные рыдания. И тут вступает орган — служба окончена.

Я медленно двигаюсь в толпе мимо закрытого гроба и выхожу на паперть, залитую ярким, горячим полуденным солнцем. Передо мной, прихрамывая, сходит по ступеням пожилая женщина: поискав взглядом знакомых в толпе и не найдя никого, она решает заговорить со мной:

— А ведь его поймали! — сообщает мне. — Слабое утешение, а все-таки. Сегодня утром арестовали: я по радио слышала. Местный парень — представляете? Из этих, из волосатых.

Мы идем с ней по плавящемуся от солнца асфальту. Люди разъезжаются. Мне дурно — чтоб не упасть, хватаюсь рукой за парковочный счетчик. В глазах рябит от сверкающих, до блеска натертых капотов. Перед глазами все плывет.

— Он ведь признался, что у него с ней в тот вечер была близость, но убивать, говорит, не убивал.

Старушка презрительно хмыкает.

— Как же, слыхали! Дадут ему условно, а потом отпустят.

— У него ведь могли быть сообщники, — вставляю я. — Нужно все проверить. А вдруг он кого-то покрывает — брата или приятелей?

— Я знала ее маленькой девочкой, — всхлипывает женщина. — Она ко мне часто забегала, я пекла для нее печенье, она любила сидеть перед телевизором и грызть. — Она часто моргает, трясет головой, по щекам катятся слезы.

Стюарт на кухне: сидит один, выпивает. Глаза красные — плачет? Смотрит на меня и ничего не говорит. У меня переворачивается сердце: что-то случилось с Дином!

— Где он?! — кричу. — Где Дин?

— Во дворе играет.

— Стюарт, мне страшно, мне очень страшно, — я обессилено прислоняясь к косяку.

— Отчего, Клэр? Скажи, любимая, может, я смогу помочь, а? Я так хочу тебе помочь, ну позволь мне. Ведь я твой муж.

— Я не знаю, чем ты мне поможешь, мне страшно. Мне так… так… мне так…

Он осушает стакан, встает и идет ко мне, не спуская с меня глаз.

— По-моему, я знаю, что тебе нужно, девочка моя. Давай, я тебя полечу, а? Расслабься, пожалуйста.

Он берет меня за талию, а другой рукой расстегивает жакет, потом блузку.

— Все по порядку, правда? — пытается он шутить.

— Только не сейчас, прошу тебя, — сопротивляюсь я.

— Только не сейчас, — передразнивает он. — Никаких «не сейчас».

Он заходит сзади и крепко прижимает меня к себе. Ладонью нащупывает грудь под лифчиком.

— Прекрати, слышишь, прекрати сейчас же! — отбиваюсь я и топчу, топчу ему ноги.

И тут я чувствую, как меня отрывает от земли, и я парю. Но в следующую секунду я оказываюсь на полу, — смотрю на него снизу вверх; у меня болит шея, юбка задралась выше колен. Он наклоняется и шипит:

— Проваливай, сучка, слышишь? На коленях будешь ползать, я до твоей дырки больше не дотронусь!

Он всхлипывает, и тут я понимаю, — ему плохо, ему так же плохо, как мне. Он уходит прочь, и я чувствую, как меня накрывает волна жалости.

Дома он сегодня не ночует.

А утром — цветы, букет из рыжих и красных хризантем: я пью кофе, и вдруг звонок в дверь.

— Миссис Тростни? — интересуется посыльный, когда я открываю. В руках у него коробка.

Я киваю и сжимаю рукой ворот халата.

— Заказчик заверил нас, что вы знаете, от кого цветы, — юноша смотрит на мой халат, открытую шею и почтительно касается пальцами курьерской фуражки. Он стоит на крыльце, как молодой лось, — уверенно, твердо.

— Удачи вам, — прощается он.

Чуть позже раздается телефонный звонок: это Стюарт.

— Как ты, дорогая? Я вернусь сегодня рано, я тебя люблю, слышишь? Я люблю тебя, прости, я перед тобой виноват. Я заглажу свою вину, вот увидишь. До встречи, мне надо бежать.

Я осторожно ставлю цветы в вазу, а вазу — на обеденный стол, потом тихонько переношу свои вещи в спальню для гостей.

А вчера ночью, около полуночи, Стюарт сломал замок на двери моей новой спальни. По-моему, он сделал это просто ради бахвальства, потому что дальше ничего не последовало: постоял на пороге — в одних трусах, — посмотрел оторопело, потом злое выражение схлынуло с лица, он прикрыл дверь и пошел на кухню: я услышала, как он достает лед из морозилки.

Сегодня, когда он позвонил, я была еще в постели, он стал мне говорить про свою мать, что он попросил ее переехать к нам на несколько дней. Я слушаю его молча, представляю, как это будет, и, не дослушав, кладу трубку. Спустя какое-то время сама звоню ему на работу. Наконец, он подходит, и я говорю:

— Стюарт, все не важно. Пойми, все бессмысленно.

— Я люблю тебя, — повторяет он.

Он снова что-то говорит мне, я слушаю, киваю — меня клонит в сон. И вдруг я, очнувшись, замечаю:

— Господи, Стюарт, она же была совсем ребенок.

Меня стригли. Я сидел в кресле, а у стены напротив сидели в очереди еще трое мужчин. Двоих я никогда раньше не видел. А лицо третьего казалось мне знакомым, вот только где мы встречались, я никак не мог вспомнить. Пока парикмахер трудился над моей прической, я все посматривал на того мужчину. Здоровый такой мужик, с короткими волнистыми волосами, сидел и перекатывал во рту зубочистку. А потом я вдруг вспомнил, где его видел: в вестибюле банка, он был в фуражке и в форме, и глаза такие маленькие и внимательные.

Один из двух других был человек пожилой, но его седая шевелюра была все еще пышная и курчавая. Он курил. У третьего, хотя стариком его никак не назовешь, макушка почти совсем облысела, зато по бокам волосы свисали на уши. На нем были рабочие ботинки, а штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер, положив мне на голову руку, наклонил ее, чтобы удобнее было стричь. А потом спросил у того банковского охранника:

— Ну как, Чарльз, подстрелил ты своего оленя?

Мне нравился этот парикмахер. Мы были с ним не так близко знакомы, чтобы обращаться друг к другу по имени. Но он узнавал меня, когда я приходил стричься. Он знал, что я люблю порыбачить. Вот мы и разговаривали с ним про рыбалку. Не думаю, чтобы он увлекался охотой. Но мог поддержать любой разговор. В этом смысле парикмахер он был просто замечательный.

— Да там такая история вышла, Билл. Просто черт знает что, — сказал охранник. Он вынул изо рта зубочистку и положил ее в пепельницу. Покачал головой. — И подстрелил, и не подстрелил. Так что ответ на твой вопрос — и да, и нет.

Голос его мне не понравился. У охранников голос не такой. Совсем не такой у охранника должен быть голос.

Двое других подняли головы. Старик все это время листал журнал и курил, а второй держал в руках газету. Теперь они все это отложили и стали слушать охранника.

— Ну-ка, ну-ка, Чарльз, — сказал парикмахер. — Давай, рассказывай.

Он наклонил мою голову в другую сторону и снова защелкал ножницами.

— Пошли мы на Зыбкий гребень. Старик мой, я и малец. Лощины там такие… Ну, папаша стал в одной, у выхода, а мы с мальцом в другой, тоже у выхода. Сынок с перепоя, черт его дери. С похмелья вылакал за день всю воду, свою и мою. Вышли мы с рассветом и сидели чуть не до самого вечера. Но расчет у нас был. Мы надеялись, что те охотники, что внизу, выгонят оленя на нас. Спрятались за бревном, сидим, ждем, смотрим в лощину. Тут слышим: в долине стрелять начали…

— Там сады, — сказал человек с газетой. Ему не сиделось спокойно, он то и дело закидывал ногу на ногу, посидит так, покачает ботинком, а потом опять ногу на ногу — но другая уже сверху. — Эти олени постоянно там околачиваются.

— Точно, — сказал охранник. — Забираются, твари, по ночам в сад, и жрут зеленые яблоки. Ну, услышали мы стрельбу, сидим себе, ждем, и тут меньше чем в сотне футов выходит из подлеска здоровенный такой матерый самец. Малец, естественно, тоже его увидел, ну и сдуру начинает палить. Идиот. Оленю хоть бы хны. Промазал парень вчистую. Правда и бык наш не сразу понял, с какой стороны палят. И куда, значит, ему теперь срываться. Тогда стреляю я. Но суета кругом такая, что я его глушу, и только.