Движок на одной из лодок заглох. Мы все подняли головы. Человек на корме встал и начал выбирать веревку. Через некоторое время над водой показалась рука. Судя по всему, крючья вошли Пню в бок. Рука опустилась, потом опять вынырнула, на сей раз прихватив с собой какой-то тюк.

Это не он, подумал я. Это что-то другое, что лежало на дне не один год.

Человек, стоявший у руля, с носа перешел на корму, и они вдвоем перевалили мокрый тюк через борт.

Я посмотрел на отца. Выражение лица у него было очень странное.

— Женщины, — сказал он. — Вот, Джек, — сказал он, — до чего человека может довести неправильная женщина.

Хотя я не думаю, что он действительно так считал. Я думаю, он просто не знал, кого винить и что сказать.

Мне кажется, именно с тех пор у отца все и пошло наперекосяк. Совсем как Пень, он стал другим человеком. Та рука, которая поднялась над водой, а потом опять опустилась, будто подала вещий знак: прощайте хорошие времена, добро пожаловать времена дурные. Потому что иных мы больше и не видели с тех пор, как Пень утопился в черной воде пруда.

Неужели так всегда бывает, когда умирает друг? И тех ребят, что остались жить, непременно будто бы сглазит.

Впрочем, я уже говорил, Перл-Харбор и необходимость перебраться в дом собственного отца, тоже сказались на отце, еще как.

Муж налегает на еду, но видно, что устал и немного на взводе. Сидит, положив руки на стол, уставясь в одну точку, и медленно пережевывает кусок за куском. Встретив мой взгляд, глаза отводит. Вытирает губы салфеткой. И пожав плечами, продолжает жевать. Между нами с некоторых пор незримая преграда, а он пытается убедить меня в обратном.

— Ну что ты на меня так смотришь? — спрашивает. — Ведь ничего не случилось, — и кладет вилку на стол.

— Ничего я не смотрю, — отвечаю и, как дура, как последняя дура, мотаю головой.

Звонит телефон.

— Пусть, — бросает он мне.

— А если это твоя мать? — говорю ему. — А вдруг Дин? Может, что-то с Дином?

— Не суетись, подожди, — просит он.

Я хватаю трубку — молчание. А он перестал жевать, прислушивается. Прикусив губу, я вешаю трубку.

— Говорил тебе: не бери! — кричит он. Снова принимается за еду, но в сердцах швыряет салфетку на тарелку.

— Черт побери, зачем лезть не в свое дело? Просто скажи, в чем я, по-твоему, виноват, и я постараюсь понять! А ты только обвиняешь. Я же сказал — это был труп! Я был не один, со мной были ребята. Мы все взвесили и решили, как действовать. Пойми: мы долго топали до места, только-только разложились, и возвращаться назад? — дудки! Машину-то мы оставили за пять миль от лагеря. И потом, открытие сезона! Ну какой в этом криминал, черт возьми! Все нормально. И нечего на меня так пялиться, слышишь! Тоже, — судить меня вздумала. Ты мне не судья.

— Я не об этом, — с трудом выдавливаю я.

— А о чем, Клэр? О чем, скажи? Ты сама не знаешь, а заводишься. — Он смотрит на меня что называется многозначительно. И, выдержав паузу, добавляет:

— Это был труп, понимаешь? — труп. Да, некрасиво получилось, согласен: молодая девушка, и такое приключилось. Я сожалею, мы все сожалеем, но она была мертва, говорю тебе, Клэр, — труп. И давай прекратим.

— В том-то и дело, — говорю я. — Мертва. Как ты не понимаешь? Вы тем более должны были ей помочь.

— Ну знаешь, я — пас, — разводит он руками. Резко отодвигается от стола, берет сигареты, банку пива и идет из кухни в патио. В окно мне видно, как он прогуливается с минуту, потом садится в шезлонг и снова берется за газету: там на первой полосе крупно напечатано его имя, вместе с именами его дружков, сообщивших в полицию о «страшной находке».

Я зажмуриваюсь и стою так какое-то время, вцепившись в край мойки. Знаю, что нельзя зацикливаться, надо встряхнуться, отвлечься, не брать в голову и — «жить дальше». Только я так не могу и — не буду! Хватаю со всей силы по краю мойки, и вымытая посуда — чашки, тарелки — летят ко всем чертям на пол.

Даже ухом не повел. Я знаю, он слышал звук бьющегося стекла, — глухой услышал бы, — но он упорно молчит, даже не оборачивается. Как я ненавижу его за это упрямое нежелание откликнуться. Минутное напряжение — потом затяжка, и он откидывается на спинку шезлонга. Как он мне жалок этой своей привычкой прислушиваться, ни во что не вмешиваясь, а потом затянуться сигаретой и откинуться назад, будто он не при чем. Тонкая струя сигаретного дыма рассеивается от легкого ветерка и тает в воздухе. Почему я цепляюсь за мелочи? Он все равно не узнает, как он мне жалок своей деланной позой — сидеть сложа руки, делая вид, что не слышит, наблюдая за струйкой сигаретного дыма…

В прошлое воскресенье, за неделю до «Дня памяти», он договорился с друзьями поехать в горы на рыбалку. Как всегда, вчетвером: он, Гордон Джонсон, Мэл Дорн и Верн Уильямс. У них тесная компания — вместе играют в покер, в боулинг и вместе ездят на рыбалку. У них так заведено: весной и в начале лета, пока не началась пора семейных отпусков, финал малой бейсбольной лиги, пока не зачастили в гости родственники, они собираются и едут на рыбалку — раза три за сезон. Все приличные люди, семейные, на ответственных должностях; у всех дети, сыновья, дочери, с нашим сыном Дином учатся в одной школе. Так вот, в прошлую пятницу после работы они вчетвером отправились на три дня порыбачить на реке Нейчис. Машину припарковали где-то в горах, а сами пошли пешком искать место, где хорошо клюет. Шли нагруженные: со спальниками, едой, походной кухней, картами, выпивкой. И только нашли подходящее местечко, — даже еще лагерь не успели разбить, — как Мэл Дорн обнаружил у берега, в небольшой заводи, тело обнаженной девушки: ее прибило к берегу, она была повернута лицом вниз. Мэл крикнул остальных, те подошли посмотреть. Стали соображать, что делать. Кто-то — кто именно, Стюарт не сказал, наверное, Верн Уильямс, добродушный толстяк и хохотун, — предложил, не теряя времени, возвращаться к машине. Но остальные заупрямились, как дети, и в ответ предложили не пороть горячку: они-де устали, время позднее, девушка «уже никуда не торопится». Короче, решено было остаться. Вернулись на облюбованное место, устроили все для ночевки, разложили костер, открыли бутылку виски. Выпили раз, потом еще, а когда взошла луна, вспомнили про девушку. Кому-то показалось, что нехорошо оставлять ее в заводи — вдруг поднимется волна, и тело унесет? С чего-то они вдруг решили, что у них могут возникнуть проблемы, если такое случится ночью. Взяли фонарики, гуськом в темноте спустились к реке, — а там гуляет ветер, холодно, вода плещется о песчаный берег. Один из них, — не знаю, кто, может, Стюарт, с него станется, — зашел в воду, взял девушку за руку, — она лежала все так же, лицом вниз, — и подтащил к берегу на мелководье; взял моток лески, конец обмотал вокруг ее запястья, а сам моток закрепил на берегу, обвязав вокруг корня дерева.

И все это время мужики на берегу щелкали фонариками, чтобы труп в воде был хорошо виден. Закончив дело, они вернулись в лагерь, выпили еще и легли спать. Утром, в субботу, не спеша приготовили завтрак, напились кофе, выпили виски и пошли рыбачить: два человека отправились вверх по течению, а двое спустились ниже по реке.

К вечеру снова собрались у костра, нажарили рыбы с картошкой, выпили кофе, тяпнули виски, а после пошли на реку мыть посуду — всего в нескольких ярдах от тела. Потом вернулись в лагерь, еще выпили, достали карты и до того доигрались и упились, что совсем окосели, карт даже не видели. Верн Уильямс пошел спать, а оставшаяся троица еще долго травила пошлые анекдоты, рассказывая бесстыжие байки о похождениях в молодости, и ни один не вспомнил о девушке; но в какой-то момент Гордон Джонсон, забывшись, обронил, что форель в этом году им попалась жесткая, а вода в реке жутко холодная. При этих словах все затихли и потом уже пили молча, и только когда кто-то из них оступился спьяну, чертыхнувшись, и опрокинул фонарь, они разошлись по палаткам.