— Ее мужик объявится только в Кетчикане, — сказал Вэс. — Он просто от них смылся. И кто его осудит? — сказал Вэс. Вэс сказал, что он бы тоже лучше утонул со своей лодкой, чем жить всю жизнь с Жирной Линдой и ее ребенком. И Вэс поставил чашку на ковер, рядом с перчатками.

— До этой минуты это был счастливый дом, — сказал он.

— Мы найдем другой дом, — сказала я.

— Такого не найдем, — сказал Вэс. — И все равно — как раньше, уже не будет. Этот дом стал для нас хорошим домом. У этого дома уже есть хорошая память. А теперь сюда въедут Жирная Линда и ее ребенок, — сказал Вэс. Он взял с ковра чашку и отпил.

— Это дом Кока, — сказала я. — Пусть он делает то, что должен.

— Знаю, — ответил Вэс. — Но я-то не обязан этому радоваться.

Вид у Вэса был нехороший. Я этот вид прекрасно знала. Вэс то и дело облизывал губы. То и дело расправлял рубашку под поясом. Он встал с кресла и подошел к окну. Он стоял, глядя на океан и на сгущавшиеся тучи. Поглаживал подбородок, словно о чем-то размышляя. Он и в самом деле размышлял.

— Успокойся, Вэс, — сказала я.

— Она хочет, чтобы я успокоился, — сказал Вэс. Он так и стоял у окна.

Но вдруг он перешел через комнату и сел рядом со мной на диван. Он положил ногу на ногу и принялся теребить пуговицы у себя на рубашке. Я взяла его руку. Я заговорила. Я говорила об этом лете. Но вдруг поняла, что говорю так, словно оно было давным-давно. Может быть, много лет назад. Главное, словно оно уже окончательно завершилось. И тогда я заговорила о детях. Вэс сказал, как ему хотелось бы прожить все заново и на этот раз ничего не испортить.

— Они тебя любят, — сказала я.

— Нет, — сказал он.

Я сказала:

— Когда-нибудь они все поймут.

— Может быть, — сказал Вэс. — Но тогда это будет уже неважно.

— Этого ты знать не можешь, — сказала я.

— Кое-что я знаю, — сказал Вэс и посмотрел мне в глаза. — Я знаю, что рад, что ты сюда приехала. Я никогда этого не забуду, — сказал Вэс.

— Я тоже рада, — сказала я. — Я рада, что ты нашел этот дом.

Вэс хмыкнул. Потом рассмеялся. Мы оба рассмеялись.

— Этот мне Кок, — сказал Вэс и покачал головой. — Забил нам гол, сукин сын. Но я рад, что ты поносила свое кольцо. Рад, что мы с тобой вместе прожили это лето, — сказал Вэс.

И тогда я сказала:

— Представь, просто представь, что раньше ничего не было. Представь, что все впервые. Просто представь. Представить не больно. Ничего того не было. Понимаешь, о чем я? И тогда как? — сказала я.

Вэс поднял на меня глаза. Он сказал:

— Тогда мы, наверно, были бы не собой, если бы все было вот так. Кем-то, кто не мы. Я уже разучился такое представлять. Мы родились такими, какие есть. Ты сама разве не видишь?

Я сказала, что отказалась от хороших отношений и проехала шестьсот миль не для таких разговоров.

Он сказал:

— Прости, но я не могу говорить, будто я другой. Я не другой. Будь я другим, я бы точно здесь не оказался. Будь я другим, я бы не был я. Но я — это я. Разве ты не видишь?

— Вэс, все хорошо, — сказала я. Я приложила его руку к моей щеке. И тут я вдруг вспомнила, каким он был, когда ему было девятнадцать, как он бежал через то поле к трактору, на котором сидел его отец и, приставив руку козырьком, глядел, как к нему бежит Вэс. Мы тогда только приехали из Калифорнии. Я вылезла из машины с Черил и Бобби и сказала им: вон там дедушка. Но они были еще совсем несмышленые.

Вэс сидел рядом со мной, поглаживая подбородок, словно стараясь придумать, что делать дальше. Отец Вэса умер, наши дети выросли. Я посмотрела на Вэса и потом оглядела комнату Кока, вещи Кока и подумала: надо прямо сейчас хоть что-нибудь сделать.

— Дорогой, — сказала я. — Вэс, послушай.

— Чего ты хочешь? — спросил он. Но больше не сказал ничего. Он словно на что-то решился. Но, решившись, уже не спешил. Он откинулся на спинку дивана, сложил руки на коленях и закрыл глаза. Он больше ничего не говорил. Это было уже не нужно.

Я произнесла про себя его имя. Оно произносилось легко, и когда-то я произносила часто, очень часто. И произнесла еще раз — теперь уже вслух.

— Вэс, — сказала я.

Он открыл глаза. Но на меня не посмотрел. Он просто сидел на диване и смотрел в окно. «Жирная Линда», — сказал он. Но я знала, что речь не о ней. Она была ничто. Просто имя. Вэс встал и задернул шторы, и океан исчез. Я пошла на кухню готовить ужин. У нас в холодильнике еще оставалась рыба. Вечером мы приведем все в порядок, подумала я, и на этом все кончится.

Карлайлу приходилось нелегко. И вот так все лето, с начала июня, когда от него ушла жена. Но пока не нужно было отправляться в школу, к ученикам, Карлайл обходился без няни. Сам заботился о детях и днем, и ночью.

— Мама, — говорил он им, — уехала в далекое путешествие.

Первой няней, которую он пригласил, была Дебби, девятнадцатилетняя толстуха. Она из большой семьи, и дети ее просто обожают, уверяла она. В качестве рекомендации назвала несколько имен и накорябала их на листке карандашом. Карлайл сложил бумажку с именами и сунул ее в карман рубашки. На следующий день ему нужно было встречаться со своим новым классом, и он сказал Дебби, что утром она может приступить к работе. Она ответила: «Хорошо».

Карлайл понимал, что в его жизни наступил новый этап. Эйлин уехала, когда Карлайл возился с годовой отчетностью. Она сказала, что собирается в Южную Калифорнию, чтобы, наконец, пожить для себя. Поехала она с Ричардом Хупсом, одним из коллег Карлайла. Хупс был преподавателем актерского мастерства и еще учил детей выдувать всякие стеклянные штуки; он, по всей видимости, вовремя управился с отчетностью, собрал вещи и тут же отбыл из города вместе с Эйлин. И теперь, когда это долгое и мучительное лето почти закончилось и снова должны были начаться занятия в школе, Карлайл, наконец, вынужден был срочно искать няню для детей. Первые попытки не принесли успеха. Полный решимости найти кого-нибудь — хоть кого-то, — он и нанял Дебби.

Сначала он был рад, что девушка откликнулась на его приглашение. И полностью доверил ей дом и детей, как какой-нибудь близкой родственнице. Поэтому ему оставалось винить лишь самого себя за собственную беспечность, когда в первую же неделю, вернувшись из школы раньше обычного, он обнаружил около дома машину с двумя огромными, из фланели, игральными костями, болтавшимися под зеркалом заднего обзора. И с изумлением увидел во дворе детей в перепачканных одежках, они играли с псом, таким огромным, что он запросто мог бы откусить им руки. Кит, его сын, уже доревелся до икоты, дочка Сара тоже начала плакать, увидев, как он выходит из машины. Оба сидели на траве, и пес лизал им руки и лица. Он зарычал на Карлайла, но немного посторонился, когда тот подошел к детям. Карлайл поднял с земли сначала Кита, потом Сару и, зажав их под мышками, направился к входной двери. В доме играл проигрыватель, так громко, что дрожали окна.

В гостиной за кофейным столиком сидели трое подростков, при виде Карлайла они тут же вскочили на ноги. На столике стояли бутылки с пивом, а в пепельнице тлело несколько сигарет. Из колонок несся надрывный голос Рода Стюарта. Вся комната была наполнена сигаретным дымом и звуками музыки. Толстушка Дебби с еще одним подростком устроилась на диване. Кофточка на ней была расстегнута, ноги поджаты, в руках сигарета. Девица с тупым недоумением уставилась на вошедшего в гостиную Карлайла. Оба тут же спрыгнули с дивана.

— Мистер Карлайл, подождите, — затараторила Дебби. — Я сейчас все объясню…

— Ничего не надо объяснять, — перебил ее Карлайл. — Выметайтесь отсюда все. Выметайтесь, пока я сам вас не вышвырнул.

И он еще крепче прижал к себе детей.

— Вы мне должны за четыре дня, — напомнила Дебби, пытаясь застегнуть кофточку, забыв про сигарету, зажатую у нее между пальцами. Пока она возилась с пуговицами, пепел сыпался на пол. — Про сегодняшний день, уж ладно, забудем, — за сегодня вы мне ничего не должны. Поймите, мистер Карлайл, это совсем не то, что вы подумали. Они просто зашли послушать пластинку.