– Жизнь оставляет свои следы, – мрачно буркнул он.

– Лагерь? – со всей мягкостью, на которую она была способна, спросила Эли.

– Дахау, дорогая Эли. Доводилось слышать?

– Конечно.

– Но, Марк, – вмешался в их разговор Артур, – в Дахау, как и практически во всех остальных лагерях, заключенных метили винкелями: перевернутыми треугольниками из разноцветной материи. Винкели означали категорию заключенного. А номер его был написан на одежде. Кроме… Освенцима. Где этот номер также татуировался на руке. На левом предплечье.

Седые брови старика сошлись на переносице.

– Вы хотите сказать, что я лгу?

– Никоим образом, сэр.

– Марк, просто Артур являет собой редчайший пример эрудита, – попыталась снять напряжение Эли, – который знает все, кроме того, что ему преподавали в колледже.

– Вы правы, Артур, – уже мягче произнес Айнштайн. – В Дахау меня отправили из Аушвица… Мы никогда не называли его по-польски Освенцимом. Это всегда был комбинат Аушвиц-Биркенау. Именно комбинат. Вы не смогли бы представить себе его размеров. Гигантский комбинат по переработке человеческого материала. Но… признаваться в том, что ты прошел Аушвиц…

– Разве этого приходится стыдиться?

– Эх, милая Эли… Вы видели номер. Шестьдесят семь тысяч шестьсот восемнадцать. Что значит – один из весьма ранних обитателей. Провел на фабрике смерти бог знает сколько лет. И выжил. Как? Тут у многих появляются пусть не всегда высказанные вслух, но подозрения. Выжил, потому что работал на крематориях? Принимал и грабил прибывших на сортировке?

Он помолчал.

– Вот и варианты: крематории, или сортировка, или – еще веселее – подозрение в том, что был «капо» в бараке. Этот взгляд своих соплеменников я видел не раз: да, ты выжил, но как?

– Да, все это очень непросто. И ведь не станешь каждому объяснять… – согласился Артур. – Доискиваться в русских архивах записей регистрации заключенных в Аушвице, кем кто был, что делал… Хотя ведь в Аушвице не было записей – одни татуировки…

– Вот именно, одни татуировки. Но я предпочел бы остаться в Аушвице, кем угодно, – мрачно произнес Айнштайн. – Для меня Аушвиц был санаторием в сравнении с тем, что делали со мной и другими в Дахау. Вам знакома фамилия Рашер?

– О, еще бы. Символ врача-убийцы, врача-садиста, как и доктор Менгеле.

– Да, он самый. Для опытов Зигмунда Рашера – чаще всего немыслимо страшных – в разных лагерях, в том числе и Аушвице-Биркенау, отбирали крепких, физически сильных заключенных. Одним из таких оказался ваш покорный слуга. Я был на седьмом небе, узнав после войны, что Рашер подох как собака, от пули в затылок, в камере-одиночке, по личному приговору Гиммлера. И что по тому же приговору вздернули его сучку-жену, простите за грубость, Эли. Увы, потерялись следы их садиста-сыночка, Отто, который дал бы фору и собственному папаше.

20 ноября 1933 г. Берлин

– Фрау Диль, герр доктор, прошу! – Адьютант раскрыл широкую створку двери и пара вошла в… да нет, кабинетом это было не назвать, это был огромный зал, потеряться в котором ничего не стоило. В самом конце помещения, на расстоянии полусотни метров от дверей стоял дубовый стол, над которым был растянут красный нацистский флаг со свастикой. Кроме свастики флаг украшали две вышитых серебром руны «зиг». Из-за стола навстречу вошедшим поднялся среднего роста человек в круглых очках, с усиками чуть большего, чем у фюрера, размера, в черной форме с квадратными петлицами, красной повязкой со свастикой на левой руке и прилизанными коротко подстриженными волосами.

Он шел им навстречу, протягивая обе руки.

– Нини, дорогая, вы совершенно забыли старых друзей! Как давно мы уже не виделись?

При этих словах Гиммлера Каролина Диль присела и грациозно поклонилась. Рейхсфюрер СС подошел вплотную к паре и, взяв Каролину за руки, тем самым вынудил ее выпрямиться.

– Хороша, как в самом начале нашего знакомства! Само очарование! А это…

– Господин рейхсфюрер, с вашего разрешения я хотела бы представить вам моего жениха, доктора Зигмунда Рашера.

Рашер отсалютовал Гиммлеру и потом пожал протянутую ему руку.

– Нини, я получил твое письмо, и решил, что нам стоит поговорить лично, – Гиммлер, казалось, несколько смущен. – Прошу к столу.

Рейхсфюрер подвел пару к длинному столу, стоявшему перпендикулярно его собственному и указал на стулья, стоявшие ближе всего к его рабочему месту.

– Я наслышан о ваших успехах в науке, доктор Рашер. И, должен сказать, что ценю ваше серьезное отношение к дисциплине. Вы ведь имеете звание унтершарфюрера СС?

– Так точно, господин рейхсфюрер!

– И вы правильно поняли то, почему для членов СС обязательно мое личное одобрение на брак?

– Надеюсь, господин рейхсфюрер.

– Хотелось бы услышать, доктор.

– Одной из главных задач, поставленных фюрером перед нацией, является повышение рождаемости, то есть, увеличение числа представителей чисто арийской расы, детей, которые через пару десятилетий будут осваивать новые земли Рейха.

– Отсюда следует?

– Отсюда следует, господин рейхсфюрер, что брак в Германии не является всего лишь средством удовлетворения половых инстинктов, но служит именно повышению рождаемости. Дети от наших арийских браков, особенно в семьях членов СС должны быть идеально здоровы, ибо в будущем им предстоит делать все возможное и даже невозможное для величия нашего Рейха!

– Дорогой доктор…

– Унтершарфюрер, – уточнил Рашер.

– Дорогой доктор, – продолжал Гиммлер вкрадчивым, почти ласковым голосом, – надесь, вы не обидитесь, получив совет опытного человека. Никогда, понимаете, никогда не поправляйте человека, имеющего чин рейхсфюрера СС.

– Так точно, господин рейхсфюрер! – Рашер вскочил со стула и вытянулся, держа руки по швам. – Надеюсь, вы простите мою оплошность.

– Я уже забыл о ней, доктор. Но меня радует, что вы поступили абсолютно верно и лояльно, обратившись за моим разрешением на брак с фройляйн Диль. Однако здесь мы переходим к менее приятной части нашей беседы. Сколько вам лет?

– Тридцать, господин рейхсфюрер!

– Чудесный возраст. И маленькая просьба: не добавляйте вы мое звание после каждой фразы. Я еще не забыл, что возглавляю СС. Нини, дорогая, прости, что мы на время оставили тебя. Скажи, Нини – не обижайтесь, доктор, но я привык называть Каролину именно так – в конце концов, это и было ее сценическим именем. Итак, Нини, прости невоспитанного солдафона, да, женщин не спрашивают об их возрасте, но все же…

– Мне сорок восемь, господин рейхсфюрер, – упавшим голосом произнесла Каролина Диль.

– Возраст – не преграда для любви! – возгласил Гиммлер и тут же добавил: – чего не скажешь о здоровом потомстве. Вы не считаете, доктор?

Господин рейхсфюрер, – торжественно начал Рашер, – в последние годы я занимался не только онкологией, но и изучением способов повысить возраст, при котором для женщины возможно зачатие и рождение абсолютно здоровых детей.

– И? Каковы результаты?

Рашер повернулся к невесте.

– Нини, дорогая, прошу тебя.

Каролина Диль открыла сумочку и, достав небольшое фото, протянула его Гиммлеру.

– Что это и кто это? – несколько удивленно вопросил рейхсфюрер. – Эту красавицу-шатенку я узнаю сразу, но что это за дитя? Кто этот белокурый ангелочек?

– Это наш внебрачный – увы, все еще внебрачный – сын, Отто, родившийся в прошлом году, господин рейхсфюрер.

– Да? И кто же мать? – не без иронии поинтересовался Гиммлер.

– Вы позволите… – Рашер полез во внутренний карман пиджака, достал сложенный вчетверо лист бумаги и, развернув его, положил на стол перед рейхсфюрером.

Подышав на стекла очков и протерев их платочком, Гиммлер прочитал:

– «Свидетельство о рождении. Отец: д-р Зигмунд Рашер. Мать: Каролина Диль. Выдано и подписано проф. фон Треппером. Фрайбург, 5 мая 1932 г.»