— Мы заблудились?
— Не знаю.
Она была очень подавлена.
— Давай отдохнем, — предложил он.
Сухого местечка найти не удалось, он только прислонился к мокрому стволу и положил ее голову себе на плечо. Молнии сверкали в темных кронах, он слегка прижал ее к себе, промокшую, дрожащую, ему показалось, что он слышит стук ее сердца. Дышала она медленно и громко, будто во сне.
— За что они так поступили с нами? — сказала она вдруг. Она все еще была там, переживала ту минуту. Он не знал, что ей ответить.
— Наверно, в отместку за то, что им сделали!
— За что? — набросилась она на него. — Да они никогда еще так не жили, как сейчас.
А про себя она, наверно, уже перечисляла: новые дома, дороги, электричество, бесплатное медицинское обслуживание.
— Ты рассуждаешь, как барыня, — сказал он. — Та даст слуге новое платье, а потом обижается, если вдруг заметит, что у него есть еще и гордость.
— Ты еще будешь заступаться за них! — воскликнула она.
Дождь утихал, вокруг совсем стемнело, он знал, что повсюду здесь болота и в них нетрудно застрять, но не стоять же им здесь всю ночь! Он выломал длинную палку и тыкал ею, как слепой. Конечно, сделано для людей уже немало. Как никогда в прошлом. Откуда же тогда эта ненависть? Слишком много ненависти!
А ведь люди так хотели жить без нее. Тогда, в первые послевоенные дни, он стоял на углу, опершись на бетонную колоннаду, а вокруг проплывал потерпевший катастрофу мир — чудовищные плоды ненависти; тогда-то он и решил, что должен найти способ, как навсегда освободить мир от ненависти.
И он взял с этой целью карту, совсем новую и ясную, без пустых белых мест, и отправился по ней в путь, впрочем, он не один пользовался этой картой — как приятно и спокойно было идти по хорошей, безопасной, безошибочной карте со столькими друзьями.
Нельзя сказать, что ему легко жилось, но разве в этом было дело? Он даже чуть гордился этим; собственно, это были лучшие, как говорят, годы его жизни; не с точки зрения возраста, о котором он никогда особенно не раздумывал, а потому, что он сумел выбить из людей глухоту, наполнить их жизнь смыслом, а потому еще, что вдохновился не вызывающим сомнения планом, который превратил все эти годы и каждый их день в крепкое сооружение.
Ему показалось, что он увидел просвет среди деревьев.
— Посмотри.
Сквозь тучи просвечивал месяц, невдалеке виднелась низкая башня костела. На мокрые луга опускался туман, он укрывал все формы земли; теплая, успокоительная мгла с запахом земли и трав, возможно, уже покрывала и озеро, которое им никогда не обойти и даже не переплыть.
— Ну пошли.
Низкая трава влажно обвивалась вокруг ног, они погружались в туман, ничего не видели ни впереди, ни сзади, только темноту с занавешенными звездами.
Снова залаяли собаки, и она прижалась к нему.
— Я туда не хочу.
— Не бойся, — ответил он, — это же совсем другая деревня.
— Все равно не хочу, не хочу туда, где есть люди.
Собаки неистовствовали за заборами, в некоторых окнах зажегся свет, она остановилась у костела, подбежала к двери и тщетно подергала за ручку.
На верхней ступеньке было даже сухо. Она присела в углу и вся сжалась.
— Ты хочешь остаться здесь?
— Мне все равно, мне абсолютно все равно.
— Это же нелепо, — но все же сел рядом с ней.
Она прошептала:
— Я ни к кому не хочу. Они ненавидят нас. Я их тоже…
Они долго молчали. Наверное, спали.
— Который час?
— Скоро два, — сказал он. — Вероятно, скоро будет автобус.
— Я представляла себе все совершенно по-другому, — прошептала она, — всю жизнь. Я думала, что помогу людям быть счастливыми.
— Я знаю. Но это не так просто. Все мы представляли себе это слишком легким.
Вероятно, гораздо легче убить всех людей и обмотать землю проволокой, чем дать людям счастье.
Из запертого костела шел запах ладана.
Он прислушался к ее дыханию и к тишине вокруг. Неподалеку течет река. Он слышал реку, слышал, как шумит она в тростниках, и ему показалось, что он слышит кряканье утки. Мы представляли себе все слишком легко, думал он, мы нашли идеал и уверовали, что это и есть уже путь к человеческому счастью. Но сколько раз уже находили люди идеал, которому придавали такое же значение? А много ли раз удавалось воплотить его в жизнь?
— Мартин, — сказала она вдруг, не открывая глаз, — завтра мы уедем отсюда.
— Почему?
— Все это не имеет смысла. Все, что мы делаем, не имеет смысла. И этот новый проект, ты ведь сам это знаешь. Будут ли когда-нибудь по нему строить? А если будут, пусть сами и измеряют, пусть сами и вербуют людей. Зачем нам здесь гнить?
— Что-нибудь да построят, — сказал он сердито. — А без этого гниения никогда ничего не получается.
— Что-нибудь, что-нибудь… — истерично смеялась она.
И снова тишина. Стук крови. Тишина костела за спиной. Тишина тумана. Одинокая капля. Падение листа.
— Ты, если хочешь, оставайся, но я больше не останусь. Я уеду отсюда, навсегда.
— Ты хочешь уйти от меня?
— Я не знаю… Мне страшно грустно.
Она не смотрела на него, звук ее голоса поглощала каменная стена, и, казалось, приходил он откуда-то издалека.
— Никуда ты не уедешь, — решил он. — И прекратим, пожалуйста, эту истерику.
Вероятно, ей действительно грустно. Все кончается, но ничего еще не начинается. Но чем я могу тебе помочь? Нужно нам было иногда говорить о таких вещах: зачем живем? Для чего? И почему? Только кто же об этом говорит? Казалось, не о чем было, все ясно. На карте все было ясно. Но если карту долго не дополнять, то в один прекрасный день все становится неясным, идешь по ней, а вместо лесов — поле, вместо полей — дома; наконец перестаешь верить даже холмам, стоящим испокон веков, и кажется тебе, что ты забрел в чужой мир. Карты необходимо все время дополнять. А вот я об этом забыл, хоть это и моя профессия. Мой первый долг.
— Ты о чем думаешь? — Она ждала от него какого-нибудь утешения. Надеялась, он заполнит ее пустоту. Теперь он казался ей совсем. чужим, в эту минуту для нее все было чужим, и все же в этой отчаянной пустоте он был одной-единственной твердой материей, к которой она могла прижаться.
— Ты поедешь домой, — решил он, — сегодня же утром. И отдохнешь. А как только я закончу, я тоже вернусь, и мы поедем, куда-нибудь вместе. В отпуск.
— И это все? — спросила она. — Поедем ку-да-ни-бу-дь вместе, — она засмеялась. — А что потом?
— Прекрати истерику! — прикрикнул он на нее. — Жизнь нельзя выдумать за одну ночь.
Рассветало медленно, по дороге проехала первая машина, потом из белесого тумана вынырнул громыхающий автобус.
— Я поехал бы с тобой, — сказал он, — но наши вещи в деревне. И главное, я не могу оставить инструмент без присмотра.
— Они ничего тебе не сделают?
— У них уже давно все прошло. — Внезапно он о чем-то вспомнил. — Однажды, когда я здесь произносил речь — это было тогда, в феврале, — они все время молчали; сколько я ни говорил, все молчали. Я дожидался хоть какого-нибудь ответа… но… это был страшный час тишины.
— Теперь ты дождался ответа.
— Да.
Но он не считал, что это был ответ на его слова, они отвечали на тишину. На длительный час тишины.
Одну станцию им нужно было проехать вместе, автобус был насыщен сырой теплотой человеческих тел, это убаюкивало.
Случившееся было все же лучше, чем тишина, которая скрывает и жизнь, и ненависть, и любовь, и ложь. Лишь тишина похожа на смерть, хотел сказать он, но решил, что она не поймет его, да на это и не оставалось времени.
Автобус приближался к перекрестку.
Придется поискать помощника, подумал он. На мгновение его охватила усталость — от бессонной сырой ночи, от долгого хождения, от собственных мыслей, — ведь он был уже стар, хотя бы для того, чтобы все время начинать сначала. О, будь в его распоряжении все эти прошедшие годы, вероятно, он поступил бы с ними теперь гораздо осмотрительнее — так, видно, в жизни всегда бывает, но, к счастью, мы не одни на свете, другие учатся на наших ошибках.
