Он варил себе черный кофе, запивал порошки и считал; болезнь действительно великолепная вещь, — он был один, никто его не отрывал от работы. И в тот день, когда ему осталось только обрезать края листов и засунуть их в бумажный футляр, у него появился врач.

— Я пришел посмотреть на вас. — сообщил он ему, — но как я вижу, вы уже не считаете себя больным. — И врач наклонился над его бумагами. — Так что же это такое? — спросил он с восхищением. — Когда начнут строить?

— Может, и не начнут. На рассмотрение пойдет не один мой проект.

— Но ведь какой-нибудь все-таки да утвердят… Ах, вот оно что, — понял он, — я нахожусь вроде как бы в плену у этих своих комаров… Только и думаю, чтобы их наконец не стало… Мне и в голову не приходило, что за всем этим могут быть какие-то споры, раздоры, разные люди. — И, чтобы сгладить впечатление от своего просчета, он быстро добавил — Когда я впервые услышал, что готовится какой-то большой проект, это было еще до войны, мне показалось все это смешным. Как показалось бы смешным, если б кто-нибудь стал пророчить, что из этого края мы сумеем изгнать тропическую болезнь, которая и вас подцепила. А кстати, вы знаете, что за всю эту неделю ваш случай — единственный?

— На самом деле? — спросил инженер с внезапным интересом.

— А ведь вначале это было настоящее безумие, — продолжал врач. — Сотни деревень были заражены, а вокруг многие километры стоячих вод, тысячи больных, в то время как достаточно одного больного, чтобы снабдить заразой целый рой комаров. Я часто думал, что же делать, но не видел ни малейшей надежды. После войны мы провели массовые осмотры, начали лечить бесплатно, но я все еще говорил себе — ну, разве это поможет? Вылечим одного, а другой все равно заразится, раз над ним висит миллион комаров, носителей заразы. А потом на станцию пришла первая цистерна с этим вот снадобьем — ДДТ в каком-то керосине: «Люди, вы сможете этим уничтожить комаров». Покорно благодарим! Прикажете облить половину земли? Вы следите за тем, что я вам говорю, — вдруг воскликнул он торжественно. — А в следующем году вы смогли бы подцепить здесь уже только грипп и какую-нибудь дизентерию, но не малярию!

— Смотрите! — улыбнулся инженер. — Я рад, что использовал последнюю возможность.

— Может, вы мне и не поверите. Три года назад я тоже бы не поверил. Человек уже отвык верить в успех великодушия. Вот скажи я вам, например: «Наверно, будет война», — и вы сразу же мне поверите. А если я вам скажу: «Войны никогда больше не будет», — вы только кивнете головой. Утопия! Человек просто не смеет поверить, что на земле когда-нибудь смогут исчезнуть болезни. Взять хотя бы вот эту болезнь. Она была здесь сотни лет. Мы воспринимали ее как дождь или как майских жуков весной. И даже в том случае, когда ты знаешь, что могут быть высушены эти страшные болота, для всех больных закуплен хинин и уничтожены все комары, все равно одна мысль, что болезнь исчезнет, кажется фантастической. И сколько нужно денег, чтоб лечить больных, избавлять от заразы избу за избой, лужу за лужей, уничтожить миллиарды комаров! — Он махнул рукой, будто отгоняя их. — Когда мне доводилось иметь дело с каким-нибудь особенно тяжелым случаем, — продолжал он, — я старался что-нибудь придумать. Я надеялся, что сумею кого-нибудь убедить, чтоб все-таки выделили на это деньги. С другой стороны, какую от этого я мог пообещать выгоду? Ведь ход размышлений всегда был таков: я дам, но я хочу от этого что-то получить. Только новый режим стал пытаться осмысливать вещи по-другому. Я долго испытывал к этому режиму недоверие. Что ни говори, человек смотрит на мир глазами, видевшими войну, а тут еще атомные бомбы, ракеты, одна машина страшнее другой, огромные города, перенаселение, — откуда брать силы, чтобы все это не взорвалось? И вот я думаю: то, что возникают сильные правительства, — далеко не случайность. Видно, сейчас иначе уже и нельзя: без правления, без сильной руки. Важно лишь то, кому эта сила служит. Вы не думайте, — говорил он, убыстряя речь, — что я принадлежу к числу тех людей, которые прочтут пару брошюр и меняют убеждения. Я думаю об этом целые ночи, иногда мне становится страшно, куда все это летит, как все это сложно! Как с этим совладать? Никакого человеческого ума на это не хватит. Вероятно, только всем вместе… Но для этого должна быть прежде всего ликвидирована великая преграда, доставшаяся нам от прошлого: «Какая мне выгода?» и «Что мне за это?», — понимаете? А теперь скажите, ну какая кому может быть выгода от того, что за миллионы, которые могли бы пойти на другие дела, будет уничтожена болезнь, губящая несколько сотен наших деревенек, но никому другому не угрожающая, вы понимаете? Только вот эти люди могут получить от этого пользу. Те, у кого никогда не было права голоса. Теперь они его получили, поэтому все это и происходит! — Он поправил рукава и нервно посмотрел на часы. — Принимаете порошки?

— Да.

— Как можно больше пейте, — приказал он ему, — и желаю большого успеха в вашем деле, — и он кивнул на стол.

— Не хотите чашку кофе?

— Благодарю, — сказал врач, — я и так заболтался, у меня в три консультация, да на сегодня и вам уже хватит, идите ложитесь.

Инженер сварил себе кофе, попытался снова думать о своих расчетах, но никак уже не мог сосредоточиться.

Лег на диван, включил радио и закурил. Возвышенная музыка барокко, скорее всего Бах. Он вспомнил о девушке, которую убили, чтоб у людей не было этой возможности — иметь права голоса. Если б она только увидела, хоть на мгновение, чтоб была счастливой!

Он был одновременно и счастлив, и печален, и ему казалось, что он необыкновенно сильно ощущает жизнь: все звуки, краски, запахи, высоты радости и глубины боли. Как все же великолепно жить, подумал он, и знать, зачем живешь!

Музыка кончилась, диктор стал читать сообщения: наш народ протестует против кровавого преследования героев; на далеком фронте умирали люди, империалисты топтали все человеческие права; еще одно рационализаторское предложение образцового коллектива; перед областным народным судом предстанет группа саботажников, руководимая агентом империалистических разведок Давидом Фуксом; завтра будет ясная погода, утром, особенно в долинах, туманы. Он стоял у радио, но сообщение не отпускало его, не давало возможности вернуться на диван: нет, это невозможно, невероятно, чтобы это был именно он.

Инженер не видел его пять лет — кроме того единственного дня на свадьбе, когда у них все равно не было возможности поговорить; за это время, конечно, он мог измениться.

Он дотащился до стеллажа, стал лихорадочно копаться в бумагах — вот она, пачка писем, последнее было написано по меньшей мере пять месяцев назад, начал с него:

«У меня родился сын Йозеф, много работы, да еще по ночам он кричит, и собрания, я часто возвращаюсь домой только к полночи, жена сердится. Но так и должно быть, и все же я иногда от всего этого очень устаю. Все это. сделала война. Только теперь мы начинаем ее по-настоящему чувствовать — болью в пояснице и бессонницей по ночам. Я вижу, как бродят мои мертвые друзья, и слышу шаги сторожевых постов под окном, и я бегу от них. Когда я просыпаюсь, я счастлив, что все это позади. Потом я спрашиваю себя: а сумеем ли мы сделать так, чтобы ничего подобного не повторилось? Каково наше будущее? Иногда я сам себе кажусь очень беспомощным. Как букашка. Как еврей в этой последней войне».

Он тщательно сложил эти письма — их было немного, четыре-пять за год. Он даже не собирал их, пока эти последние не сберегла жена.

Зачем он писал их? Ему нужно было врать — конечно, ему нужно было все это время лгать. Но зачем лгать ему, зачем напрасно терять время на письма человеку, которому совершенно не требовалось лгать? Жена пришла домой поздно, у нее было собрание.

— Ты почему не лежишь?

— Я все сделал, — сообщил он, — отнеси проект на почту.

— Надо бы это отметить. — Она вынула из шкафа бутылку вина без этикетки. — Ты действительно все кончил? Расскажи поподробнее.