Кто-то разбудил его, ему надо было пересаживаться. И он перебежал в скорый поезд, нашел свободное место и снова уснул. Спал очень долго. Был уже день, когда наконец-то к нему вернулось сознание, что он едет домой.
Он почувствовал бесконечное облегчение, приоткрыл глаза: вокруг сидели люди, одетые в платья, от которых он давно уже отвык. Девушка напротив что-то листала в папке и время от времени посматривала из-за нее в его сторону, он видел удивительно большие серые глаза под высоким бледным лбом.
Он с трудом поднялся, пробормотал приветствие и вышел в коридор — был он небритый, грязный, пропахший табаком и гостиничной затхлостью, глаза у него были опухшие от сна, волосы — слипшиеся от пота и копоти.
Он стоял в коридоре и курил, возвращался после двух лет отсутствия и теперь даже представить не мог, как выдержал столько времени. За спиной у него скрипнула дверь; девушка держала под мышкой папку. Она казалась ему удивительно нежной и красивой — у нее была чистая и гладкая кожа, длинные' волосы, которых, конечно же, не касались руки деревенского парикмахера. Она слегка подкрашивала губы, брови и ресницы — тонко, едва заметно — все это выглядело необыкновенным и вызывало в нем старые и забытые чувства.
Девушка остановилась возле него и стала смотреть в окно, но он заметил, что она наблюдает за ним.
— Вы столько времени проспали… Наверно, сильно утомились, — не выдержала в конце концов она.
— Да, — подтвердил он.
— Вы возвращаетесь домой?
— Возвращаюсь… Но не совсем домой.
Почувствовав, что она ждет от него еще каких-то слов, он прибавил:
— Не у каждого есть… дом.
Он видел, что она смотрит на него с участием, вероятно, его внешность вызывала у нее жалость. А может, он просто-напросто возбудил в ней любопытство, — так люди, увидев незнакомого и необыкновенного зверя, случайно оказавшегося рядом, с любопытством его рассматривают.
— Я еду к приятелю, вам этого достаточно?
Он закурил новую сигарету, а она сделала вид, что теперь уже действительно смотрит в окно, но явно продолжала наблюдать за ним.
— Вы едете с восточной границы? — все же решилась задать она новый вопрос, а когда он подтвердил, спросила еще: — А вы долго там были?
— Два года.
— А домой часто приезжали?
— Ни разу.
— Но вы, видно, там не один.
— Нет, — сказал он раздраженно, — всегда кто-нибудь да найдется из тех, кто там живет, кроме меня.
— А кто же о вас заботится?
Конечно, он мог бы взорваться от такого любопытства, но вместо этого он вдруг подумал, что в течение целых двух лет никто не интересовался его судьбой. Люди хотели знать, почему он оказался в их краю — никак не могли этого понять! — но никого не интересовало, где он вчера спал, что ел, что переживал в прошлом месяце; все были заняты своими собственными заботами, ничем не отличавшимися от его забот, и, следовательно, он должен был нести свой крест сам; вероятно, поэтому-то он и был так утомлен, что все приходилось делать самому.
Он повернулся к девушке:
— А почему это вас так интересует?
— Простите, — сказала она, — я, я…
Он видел, что она покраснела и хотела уже уйти.
— Подождите! — И он преградил ей путь рукой. И тут стал рассказывать, как он жил, — дни сплетались с днями, люди с людьми, — при этом он не смотрел на нее, ему казалось, что с каждым словом он избавляется от каких-тo мук.
После того как он умолк, наступила долгая пауза, а когда она подняла на него глаза и тихо покачала головой, как бы в удивлении, он вдруг заметил, что она плачет.
Это было странно и непонятно, он растрогался. Не столько из-за своей судьбы, сколько из-за ее молодости, а когда она повернулась и пошла в купе, ему вдруг стало грустно, что они расстаются, что он должен сойти с поезда и что никогда он ее уже не увидит. Но ведь он мог выйти и вместе с ней! Ведь у него же действительно не было дома; что это за дом, если в нем нет людей? А Давид все равно не ждет его.
Он нес ее чемодан, и оба они молчали. Она довела его до гостиницы и подождала, чтоб удостовериться, нашелся ли там номер.
Он умылся и побрился, а потом купил себе рубашку, она оказалась такого малого размера, что ему не удалось ее застегнуть. В столовой он съел три обеда, а потом стал перелистывать какие-то неинтересные журналы и ждать ее.
Она пришла только под вечер, села рядом, говорила много, видно, продумала все, что должна была ему сказать. Теперь мы уже можем говорить друг другу «ты». Звали ее Эвжена, приехала она к бабушке, ее отец был зубной врач, все звали ее Женя, она любила речку, которая протекала через ее город, — самую большую реку, какую только она когда-либо видела, хотя ей довелось видеть уже и море, отец отсидел в концентрационном лагере и принес оттуда шахматные фигурки из хлеба и деревянную куколку, она изучала географию и историю, училась на последнем курсе, плакала, когда впервые увидела куклы, — как страшно, когда убивают детей, в прошлом году летом она работала на дороге молодежи в Югославии, однажды пыталась представить себя в газовой камере и перестала дышать, чтобы понять, что испытывает человек, когда остается всего несколько секунд жизни, это было страшно, там они уже жили и работали по-коммунистически, но однажды, говорят, под этой кучей тел нашли девочку, она еще жила, не знали, что с ней делать, в конце концов ее пристрелили. Она любила Жана Кристофа и Павла Корчагина — тот мир, который никогда больше не допустит ни одного убийства, у нее было точное представление, какой должна быть жизнь, и был свой опыт: там в совершенно голом краю их бригада оставалась два дня без воды и поровну делила между собой единственную бутылку чаю — это было самое сильное ее переживание, — она не боялась ничего на свете, кроме одичавших бездомных собак и пауков; в один прекрасный день на свете будут только коммунисты; когда в последний день поднимали флаг, с моря веял теплый ветерок, они пели «Интернационал» на десяти языках мира, прямо за мачтой расцветало широкое поле подсолнухов, она любила эти большие цветы; да, скоро придет время, когда исчезнут ложные верования и напрасные ссоры и все будут стремиться только к правде; даже ночью от этих цветов исходили краски солнца, в них самих было что-то похожее на надежду. Она говорила быстро, с некоторой долей удивления и чуть патетично.
— Я это поняла сразу же, как только увидела тебя, спящего в поезде, — сказала она.
— Что ты поняла?
— Что ты особенный, совершенно особенный.
— Это слишком, — засмеялся он. — Я и сам не могу представить, что же это такое — особенное.
И тут он понял, что ведь и он хочет чего-то особенного, пытается что-то доказать, хотя до сих пор ничего не доказал, разве только то, что смог работать в гораздо худших условиях, чем многие другие люди, но это было скорее отчаяние, чем проявление воли.
Один, не видя выхода, пьет до бесчувствия, другой — до бесчувствия изнуряет себя работой. Он делал и то и другое: остатки сознания, не тронутые работой, он стремился утопить в пьянстве.
Обо всем этом он продолжал думать и вечером, когда засыпал, — за окнами раздавались шаги прохожих, по стене мелькали тени одиноких автомашин и отраженный свет их фар; он оглядывался на последние два года, понимал, что они были подобны тяжелому сну, и он не жалел о них, как не жалеем мы любого нашего сна — мало за эти годы было хороших минут, но хуже всего было то, что не хватало близкого человека, отсутствовало человеческое доверие и отсутствовала близость.
Конечно, он познакомился со многими хорошими, необыкновенными, интересными людьми, но всегда получалось так, что едва начиналась дружба, как приходилось расставаться. Теперь он думал о девушке, которую встретил сегодня. Собственно, он ничего о ней не знал, но какое это имело значение. Теперь он стремился к ней, мечтал о любви и близости, мечтал о женщине и о доме — все это теперь сосредоточивалось в ней. Буду называть ее «уточка», решил он. На мгновение в нем отозвалась старая боль, но он прогнал ее. Мы поженимся, сказал он себе, у меня будет дом, все-таки нет никакого смысла жить бобылем.
