На улице стояла дождевая тьма, но за день инженер успел изучить косогор почти наизусть.

— Вот это местечко для больницы, а? — кричал врач. — В комитете сидят одни крестьяне. Один — сам богатей, у другого — брат или отец. Они и слышать не хотели, чтобы у этого луга могло быть более святое назначение, чем служить коровам. И знаете, кто мне в конце концов помог? — Он глянул на инженера. — Коммунисты. — Возможно, он сказал это только для того, чтобы порадовать его. — Ночь будет мокрой, — добавил он минуту спустя. — У нас нет времени починить крышу. А вы можете работать на дожде?

— Мне надо еще подготовить инструменты и найти реечников. А вы очень с этим спешите?

Врач не ответил.

— Один день погоды не делает. А вы уж знаете, кто составит проект? Кто будет строить больницу? Кто привезет сюда инструменты? И наконец, кто будет здесь лечить?

Врач опустил голову.

— Кто-нибудь найдется, — сказал он в раздумье. — Прежде всего должна быть больница. Всюду разрываются мины, до ближайшего госпиталя пятьдесят километров. Кого я туда довезу, если по дороге и не проедешь? В следующем месяце придет новый врач… Нас будет уже двое. И наконец, теперь здесь вы и скоро начнете нарезать участок под больницу. Так и пойдет дело, люди найдутся.

Инженер завертел головой.

— Такие сумасшедшие, как я…

Он засмеялся. Может, и действительно, найдутся люди. Впрочем, теперь начинал надеяться и он.

— А вы? — спросил врач. — Откуда вы взялись? Есть у вас здесь кто-нибудь?

— Нет.

Врач заерзал на стуле, перегнулся через стол и снова спросил:

— А там, дома, кто-нибудь есть?

— Пара знакомых.

— Ну, ну, — закивал он головой. — А почему же все-таки вы приехали сюда? — И, видя, что инженер не собирается отвечать, быстро добавил — У меня-то это просто. Я здешний… Но что может гнать другого человека в такую даль?

Инженер хотел было объяснить, что именно эта далекая от всего света даль и притянула его сюда. Но это был только первый импульс: исчезнуть, уйти от всего, что могло бы напомнить ему дни с ней; а потом возникло уже новое побуждение: любым способом ликвидировать затянувшееся время молчания и бездействия. Он хотел работать, работать до упаду, делать даже то, чего остальные не хотят, — поэтому-то он и стал ездить в те ночные смены.

А также и потому, что страшился одиноких вечеров в своей квартире; и у него и у вернувшегося из концлагеря Давида было одинаковое состояние. Оба что-то «искупали», и оба бежали от пустоты своих домов — боялись их; возвращаясь в воскресенье с ночной смены, страшились второй половины дня и всей следующей ночи. Обычно он звал Давида к себе. Иногда к ним присоединялся кто-нибудь еще, он надувал резиновый матрац, который брал с собой в экспедиции, и они засыпали, тесно прижавшись друг к другу, на два-три часа. Потом жарили на газовой плите колбасу и спорили: «социализм», «демократия», «правительство одной партии».

— Все что угодно, только не то, что было, — твердил Давид, — только чтоб с человеком не смели уже обращаться, как с мухой.

У него было свое представление о будущем общества, в котором господствовал народ — не партии и не политики, а действительно народ.

Народ, кто он, этот народ? Разве во время всех этих злодеяний кругом не было народа?

Нет, его на это толкнули. Воспользовались его нищетой и необразованностью. А теперь мы дадим ему в руки ключ, с его помощью он найдет правду.

В полночь они расходились. Им виделось совсем близко общество, в котором не будет ни нищеты, ни трепки нервов, ни ненависти, общество, которое навсегда положит конец войнам, и эти видения были столь утешительными, что они наполняли надеждой те несколько минут пустоты, которые оставались между прощанием и сном. И теперь он мог заснуть без боли. Но иногда, посреди недели, на него обрушивалась отчаянная, непреодолимая тоска, он мучился, что она не дождалась мирной жизни, и тогда он звонил Давиду и они таскались из кабака в кабак, и он, всегда такой молчаливый, все рассказывал и рассказывало ней, а потом начинал даже петь. К утру всегда трезвый Давид приводил его домой, укладывал на диван — это, мол, пройдет! — и тихо исчезал.

«Так нельзя дальше, — думал он потом, пытаясь через час смыть всю тяжесть опьянения, — я должен что-нибудь делать, что-нибудь порядочное. Только так можно уцелеть, чтобы жить дальше».

Потом он вспомнил о равнине с аистами, прочитал о ней все, что только смог достать, предчувствуя там дело, в котором он мог бы принять участие.

Когда он садился в поезд, несколько друзей помахали ему с перрона и у него совсем исчезло чувство, что он едет куда-то в изгнание, в медвежий угол, в далекие края минированных полей и сыпного тифа; скорей казалось, что он едет туда, где наконец-то сможет хоть как-то заполнить свою жизнь. И он даже радовался.

Вот это-то он и мог бы рассказать, но ему казалось, что потребуется уж слишком много времени, и он сказал только одно: «Убили у меня жену… Мы еще не поженились, но все-таки жену… Я хотел быть как можно дальше, совсем далеко…»

— Так-так, — забеспокоился врач. — Вы сделали правильно. Надо сломать в себе все стереотипы, привычные ходы мыслей! И вы с толком выбрали себе место. Здесь вы можете быть полезным. А когда человек полезен другим, нигде ему не может быть… — он с трудом подыскивал слово, — грустно.

Он вздохнул и попробовал снять кожаные сапоги.

— На заказ, по мерке сшитые, — принялся рассказывать врач, — я заплатил за них двенадцать тысяч, поглядите-ка!

Наконец он стащил их и показал ему пальцем на тонкую полоску вокруг голени.

— Это от клея. Спасло мне жизнь. Когда мы обовшивели, я ловил на это дело по сорок вшей в день. Изобретение двадцатого столетия! — Он рассмеялся.

Потом принес из коридора сверток солдатских одеял.

— Кровати у меня нет. Но если пару одеял положить под себя, а другую пару на себя, принцесса позавидует. Вы и представления не имеете, что это за край. Сибирия. Паршивая кобыла здесь не останется, не то что человек.

Он открыл шкаф, вытащил откуда-то из-под кучи грязных рубашек и нечищеных ботинок черный чемоданчик, на крышке была изображена беленькая собачка His master's voice[5]. Врач поставил пластинку, сделал несколько оборотов ручкой и опустил мембрану:

Тупая игла скрипела, но врач сидел неподвижно; обхватив голову руками, он прислушивался к странной песне, к этому одинокому напеву в одинокой ночи; инженер тоже стал слушать, и на мгновение его охватило чувство неуемного восторга и чистой радости, которая продолжалась и потом, когда пластинка кончилась и врач закрыл чемоданчик.

— Это на прощание, чтоб скрасить ночь, — сказал он, обращаясь к патефону, — раз уж у меня гость.

— Благодарю, — спохватился инженер, — искренне благодарю вас.

— Человеку ведь мало надо. Немножко еды да крыша над головой. И еще ощущение, что он хоть немного нужен людям. — Он погасил керосиновую лампу и тяжело плюхнулся на железную кровать. Капли дождя падали на стол, а в углу — в подставленный таз. — Это важнее всего, — продолжал врач. — Я не верю в добрые поступки. И в бессмертие души не верю. Принесут вам человека, разорванного миной, и вам сразу ясно — конец, совсем конец. Пусть это и несправедливо. Вы идете по дороге и вдруг — хлоп, и это только потому, что кто-то, кто вас даже и не знает, поставил капкан. Я об этом часто думаю, когда привозят сюда подорвавшихся на минах. Что же, собственно, такое человек? Человеческая душа? Все это сидит в мозгу — миллионы клеток, великолепнейшее сооружение? Это и есть вы. А где-нибудь другое сооружение, и это — я. Когда-нибудь, скажем, через десять тысяч лет, соорудят люди искусственный мозг. Почему бы и не соорудить? Делают ведь другие вещи, сделают и это. И если сумеют создать его точно таким, каким был ваш мозг, вы вдруг снова станете жить. Вы, или я, или, скажем, Гитлер. Но прежде всего вас спросят: что вы делали тогда? Вы, кажется, разрывали землю и закладывали в нее мины, чтобы убивать ваших братьев? Какой ужас! И разорвут вас! Навсегда! Я хотел бы, чтоб я, когда меня спросили: «А вы, доктор Кривула, что делали?..»