Я вытаскиваю нож. Он поблескивает из моего заднего кармана, готовый погрузиться прямо в живот, когда она начинает смеяться.

Она смеется. Я так хорошо знаю этот смех, хотя и слышал его всего-то пару раз. Эта жирная колхозница глумиться над нами с разинутым ртом. Атаме практически выпадает из моих рук. Затем смех резко прерывается, призрак отступает назад и рычит, издавая такой звук, словно англичане в прошлом воспроизводили портативный мегафон. Около пятидесяти голубей вспархивают в воздух со своих насестов и камнем падают на нас.

Где-то посреди перьев и затхлого запаха птиц я кричу Кармел, дабы она продолжала тащить, чтобы не допустить падения Томаса, но я знаю, что она не слышит, даром, что в ее волосы запустились крошеные клювики и когти. Как только нам удалось вытащить Томаса, я подталкиваю их обоих к лестнице.

В панике, взмахивая руками, нашими ногами мы топаем вниз. Я должен оглянуться и убедиться, что ублюдок не собирается толкнуть еще кого-нибудь снова.

— Куда мы бежим? — выкрикивает Кармел, сбитая с толку.

— Подальше от двери, — откликаемся мы с Томасом.

К тому времени, когда мои ноги коснулись последней нижней ступени, Кармел и Томас были уже далеко впереди меня. Затем я чувствую, как справа от нас материализуется дух, поэтому поворачиваюсь. Теперь, когда у меня появился шанс присмотреться поближе, я понял, что не так с его формой головы: его затылок был проломлен. Все, что я могу видеть в этот момент, в его руках вилы.

Прежде чем он бросает их, я что-то выкрикиваю Кармел. Должно быть, мои слова затронули ее, потому что она оборачивается и рывком отклоняется в левую сторону, перед тем как зубья вил прокалывают позади нее стену. В результате она закричала, обостряя к ней свое внимание; я закидываю руку назад и бросаю атаме в щелкающем жесте. Он разрывает воздух и попадает прямо в брюхо фермера. На мгновение он смотрит сквозь меня глазами, похожими на прохладную воду бассейна. В этот раз я ничего не ощущаю. Мне не интересно, куда отправит его нож, и не желаю знать, чувствует ли все еще это Чародей. Когда он исчезает с лица земли, оставляя в воздухе прозрачную рябь, я радуюсь, что он ушел. Потому что мои друзья оказались без малого на волоске от смерти. Чертов ублюдок.

С мягким стуком атаме падает на землю, затем я его поднимаю прежде, чем подойти к до сих пор кричащей Кармел.

— Кармел! Ты ранена? Он тебя тронул? — спрашивает Томас.

Он осматривает ее, пока она в панике трясет туда-сюда головой. Торчащие вилы слишком близко находятся возле нее. Настолько близко, что одно из зубьев пришпилило ее пальто, не задев плеча, а всю ее от удара прижало к стене. Я подхожу и выдергиваю вилы, она же вскакивает, очищая свой пиджак, словно он грязный. Она в равной степени напугана и разочарована, потому что, когда она выкрикивает «Ты тупой мудак», я молчу, осознавая, что эти слова относятся непосредственно ко мне.

Атаме покоится в банке с солью, по самую рукоятку погруженный в белые кристаллы. Через окно пробивается утреннее солнце, лучи которого освещают стекло емкости и преломляются во всех направлениях, полыхая жидким золотом, почти как нимб. При лунном свете, совершая обряд очищения, мы с отцом обычно сидели и наблюдали за этой самой банкой с ножом внутри. Он величал его Экскалибуром[8]. Я же предпочитал никак его не называть.

За моей спиной мама жарит яичницу. На столешнице громоздится множество ее самых свежих защитных свечей. Преобладают здесь всего три цвета, каждый из которых даже пахнет по-разному. Зеленые свечи используются для процветания и благосостояния, красные — для страсти и любви, а белые применяются для ясности мыслей. Рядом с ними находятся небольшие груды пергамента, исписанные тремя разными заклинаниями, которые скоро обернут вокруг свеч и перевяжут лентой.

— Тосты? — спрашивает она.

— Да, — отвечаю я. — У нас еще есть саскатунский[9] джем?

Она ставит его на стол, пока я отправляю четыре кусочка хлеба в тостер. Когда они подрумянились, я намазываю их маслом и джемом, затем кладу на стол, где уже дожидаются нас тарелки с яичницей.

— Сок будешь? — интересуется она, пока я наполовину зарылся в холодильник. — Так ты собираешься рассказать мне, как все прошло субботней ночью?

Я встаю и наливаю два стакана апельсинового сока.

— Я сохраню нейтралитет.

Назад из Гранд-Мараис мы возвращались в полном молчании. К тому времени, когда мы вернулись домой, уже было утро понедельника, поэтому я сразу вырубился, лишь несколько раз приходя в себя, чтобы посмотреть по телевизору один из фильмов Матрица, перед тем как обратно отключиться и проспать всю ночь. Это был самый лучший способ уйти от допроса матери, который я когда-либо придумывал.

— Тогда, — оживлено начинает мама, — прими, наконец, чью-либо сторону и выложи все как есть. Через полчаса ты должен быть в школе.

Я сажусь за стол и опускаю взгляд на сок. Затем мое внимание привлекает яичница, в ответ сверля меня желтыми зрачками-желтками. Я накалываю ее вилкой. Что я должен сказать в таком случае? Как я должен рассказать ей об этом, когда сам толком ни в чем не разобрался? Тот смех принадлежал Анне. Это было ясно и ежу, когда он вылетал из черного горла того фермера. Я уверен в этом. Но это просто невозможно. Потому что Анны больше нет. Я до сих пор не могу отпустить ее в своих мыслях и вырвать из сердца. Может быть, поэтому мое воображение сыграло со мной злую шутку? Так считают мои глаза. Так скажет любой здравомыслящий человек.

— Я все запорол, — говорю я в тарелку. — Я был недостаточно быстрым.

— Но ты справился с ним, ведь так?

— Удача стоила мне того, что призрак вытолкнул Томаса через окно, а Кармел чуть не превратил в шашлык.

Мой аппетит сразу испарился. Даже саскатунский джем меня больше не привлекал.

— Они больше со мной не пойдут. Я никогда не должен больше позволять им делать это.

Мама вздыхает.

— Вопрос не в том, чтобы «не позволять им», Кас. Поэтому я не думаю, что тебе когда-либо удастся их остановить, — ее голос ласковый, полностью лишенный объективности. Она заботится о них. По-другому и быть не может. Но все же она очень рада, что там я был не один.

— Они начитались каких-то новелл, — говорю я. Гнев возникает из ниоткуда; я сильнее сжимаю свои зубы. — Но действительность очень реальна, она может убить их, и, когда они осознают всю сложность ситуации, как думаешь, что случится?

Лицо мамы выглядит спокойным, на нем нет ни единой эмоции, кроме вздернутых тонких линий бровей. В полной тишине она накалывает вилкой краешек яичницы и медленно пережевывает. А затем говорит:

— Ты не справедлив к ним.

Возможно. Но я не винил бы их за то, пустись они наутек после того, что произошло в субботу. И я бы точно не обвинял их, если бы они прятались от покойников Майка, Уилла и Чейза. Иногда хотелось с точностью да наоборот.

— Мне нужно идти в школу, — говорю я, отодвигая стул и оставляя еду нетронутой. Атаме очищен и готов к следующему бою, но я прохожу мимо. Возможно, в первый раз в своей жизни я не хочу брать его с собой.

Первое, что попадается мне на глаза, когда я огибаю угол шкафчика, это зевающий Томас. Он прислоняется к нему с книгой под мышкой, одетый в простую серую футболку, вот-вот готовую треснуть сразу в нескольких местах. Его волосы торчат в разные стороны. Из-за этого я улыбаюсь. В теле этого паренька заключена огромная сила, но сам он выглядит так, словно родился в грязной бельевой корзине. Когда он замечает меня, то машет рукой, и большая широкая улыбка озаряет его лицо. Затем он вновь зевает.

— Извини, — говорит он. — Я с субботы никак не могу выспаться.

— Все дело в грандиозной вечеринке. Да, Томас? — позади нас раздается ироническое хихиканье, поэтому я тут же оборачиваюсь и замечаю толпу людей, большинство из которых никогда не встречал. Комментарий доносится от Кристи или как там ее зовут, поэтому не понимаю, кого это вообще волнует, не считая того, как рот Томаса закрывается; и он смотрит на ряд шкафчиков, словно желая раствориться в них.