Черт с этим. Он не издал ни звука. Кто знает, остался ли вообще у него язык, не говоря уже о том, как чувствует себя Анна, говоря через него. Я не знаю, о чем думал. Я собирался ждать. Я собирался быть хорошим.

Я отвожу локоть назад, готовый запустить атаме в его ребра, но не решаюсь. Нож может срастись с моей кожей, если я что-то сделаю не так. Сомнение затягивается на секунду. Достаточно долго, чтобы белое колебание достигло края моего глаза.

Этого не может быть. Должно быть, это кто-то другой, иной призрак, который умер на этом чудовищном заводе. И если и так, то он не умер путем сжигания. Девушка, молчаливо ступающая по пыльному полу, бледна, как лунный свет. Коричневые волосы откинуты назад, падая на ее совершенно белое платье. Я бы узнал это платье везде, было бы оно реальным белым или сделано из чистейшей крови. Это она. Это Анна. Ее босые ноги мягко ступают, издавая тихий звук, когда становятся на бетон.

— Анна. — говорю я и поднимаюсь на ноги. — С тобой все в порядке?

Она не слышит меня. А если и слышит, то просто не оборачивается.

На полу горящий человек хватает мой ботинок. Я свободно отбиваюсь, игнорируя как его, так и запах жженой резины. Я схожу с ума? Галлюцинации? Она не может быть здесь. Это невозможно.

— Анна, это я. Ты слышишь меня? — я иду прямо к ней, но не слишком быстро. Если я буду идти слишком быстро, она может исчезнуть. Если я буду идти слишком быстро, то смогу увидеть слишком много; я смогу повернуть ее и обнаружить, что у нее нет лица, что она просто тупой труп. Она может превратиться в пепел в моих руках.

Раздается хрустящий звук скручивающегося мяса, когда горящий человек подползает на своих ногах. Мне все равно. Что она здесь делает? Почему не говорит? Она просто продолжает уходить, игнорируя все вокруг себя. Только… не все. Бездействующая печь в задней части комнаты. Внезапное плохое предчувствие сдавливает мою грудь.

— Анна… — кричу я; горящий человек добирается до меня по плечу, и возникает впечатление, будто кто-то засунул тлеющий уголек под мою рубашку. Я выворачиваюсь и краем глаза замечаю, будто бы Анна остановилась, но я слишком занят, уворачиваясь, размахивая ножом и снова сбивая призрака с ног, чтобы что-либо сказать.

Атаме горячий. Я должен на секунду в руках отвести его назад и вперед, теперь из-за этого маленького, нелетательного широкого ножа его грудную клетку пересекают красно-оранжевые узкие щели. Теперь я должен просто уложить его, ударив ножом и резко вытащив, возможно, сначала стоит обернуть мою руку рубашкой. Только я не делаю этого. Я просто вывожу его на время из строя и разворачиваюсь.

Анна стоит перед печью, ее пальцы слегка скользят по грубому, черному металлу. Я снова повторяю ее имя, но она не оборачивается. Вместо этого она обхватывает ручку и широко открывает дверцу.

Что-то изменяется в воздухе. Появляется ток, пульсация, и размеры перекашиваются перед глазами. Отверстие печи раскрывается шире, и Анна пробирается внутрь. Сажа пачкает ее белое платье, распространяясь по ткани и по бледной коже, как синяки. Что-то в ней не так; что-то с тем, как она передвигается. Будто она марионетка. Когда она протискивается в отверстие, ее рука и нога выгибаются назад, как у паука, застрявшего в соломе.

Мои губы пересохли. Позади меня горящий человек снова тащится на своих ногах. Ожог на плече заставляет меня отойти; я едва замечаю хромание, вызванное ожогами на моей голени. Анна, уходи оттуда. Посмотри на меня.

Это как смотреть за развитием сна, кошмара, где я беспомощен и ничего не могу сделать, где мои ноги налиты свинцом, и я не могу даже крикнуть предупреждения, какие бы усилия ни прилагал. Когда десятилетиями бездействующая печь возвращается к жизни, выпуская пламя, извергающееся в ее чреве, я кричу громко и без слов. Но это не имеет значения. Анна сгорает за железной дверью. Одна из ее бледных рук, пузыристая и почерневшая, прижимается к ребрам, будто она передумала слишком поздно.

Жара и дым поднимаются от моего плеча, так как горящий человек хватает мою рубашку и разворачивает меня. Его глаза выделяются из-за черного беспорядка его лица, и его зубы скрежещут, открываясь и закрываясь. Мой взгляд возвращается к печи. Я ничего не чувствую в руках и ногах. Я даже не могу сказать, бьется ли мое сердце. Несмотря на ожоги, появляющиеся у меня на плечах, я застыл на месте.

— Прикончи меня, — шипит горящий человек. Я не думаю. Я просто втыкаю атаме в его внутренности, немедленно отпуская, но я все-таки обжигаю ладонь. Я отхожу, так как он резко падает на пол, и бегу к старому ленточному конвейеру, повисая на нем, чтобы не упасть на колени. На долгие секунды комната наполняется смешанными криками, так как Анна горит, и призрак под моими ногами усыхает. Он сворачивается, пока от него не остается того, что едва похоже на человека, обугленного и скрученного.

Когда он перестает шевелиться, воздух резко становится холодным. Я глубоко вздыхаю и открываю глаза; не помню, чтобы закрывал их. В комнате тихо. Когда я смотрю на печь, она пустует в состоянии покоя, и, если я к ней прикоснусь, она окажется холодной, как будто Анны там и близко не было.

Меня напичкали чем-то от боли. Чуть позже заберут домой, пока я буду находиться под воздействием непонятно от чего — инъекций или таблеток. Было бы неплохо, облегчи они мои страдания, и проспать в таком состоянии всю неделю. Но, кажется, если притупится хотя бы волнение, будет тоже неплохо.

Мама разговаривает с доктором, пока медсестра заканчивает наносить мазь на мои очищенные и безумно мучительные ожоги. Я не хотел приезжать в больницу. Я уверял мать, что немного календулы и настойки цветков лаванды будут намного полезней, но она настояла на своем. Сейчас, честно говоря, я рад, что мне сделали укол. Было весело наблюдать, как она старается объяснить ему, что со мной произошло. Это был несчастный случай на кухне? А может, причиной стал костер? Она остановила свой выбор именно на нем, обзывая меня оболтусом, и, не умолкая, продолжает объяснять, что я влез в тлеющие угольки и от боли катался по полу в панике. Они купятся на это. Так всегда происходит.

На моей голени и плечах ожоги второй степени. Один на руке, когда я наносил последний удар атаме, довольно незначительный, первой степени, не более чем плохой загар. Тем не менее, отстойно, когда на вашей ладони заметен такой ужасный загар. Поэтому в течение следующих нескольких дней я буду, скорее всего, таскать с собой в руке закрытую холодную, как лед, банку содовой.

Мама возвращается с врачом, который приступает к обматыванию меня большой марлей[18]. Она колеблется, чтобы не заплакать, сосредоточенно наблюдая за процессом. Я протягиваю ей руку и сжимаю. Она никогда не привыкнет к такому. Ее снедает это чувство, даже больше, чем когда отец еще был жив и оказывался в подобных ситуациях. Но из всех ее лекций и тирад о том, чтобы принять какие-то меры или быть попросту осторожным, она никогда не просила меня покончить со своей работой. Хотя, после того, что случилось с Чародеем в прошлом году, она могла потребовать этого. Но она понимает меня как никто другой. Конечно, несправедливо, когда она поступает именно так, но это лучшее, что она может сделать.

Томас с Кармел показываются на следующий день, сразу после школы, выбравшись из своих машин и направляясь по подъездной дорожке. Они врываются без стука и застают меня под кайфом за полуудобным сидением на диване, смотрящим телевизор и жующим жареный попкорн, сжимающим тем временем лед в правой руке.

— Видишь? Я же говорил, что он жив, — заявляет Томас. Кармел выглядит сконфуженно.

— Ты отключил свой телефон, — говорит она.

— Я болел дома. Не хотелось никому об этом говорить. К тому же я знал, что вы в школе, и по вашему поведению понял, что вы не будете легкомысленно строчить сообщения или же наяривать по сотовому.