Теперь мой обычный «порядок дня» такой. С утра отправляюсь в школу, где мои восьмиклассницы дают пробные уроки. Потом бегу в мужскую гимназию, где даю два урока, в большую перемену иду в женскую гимназию и последние два урока даю в VIII классе. А возвращаясь с уроков домой, захожу в прогимназию. Наиболее приятной частью моей работы является руководство пробными уроками. Отрадно наблюдать, как эти девушки, которые постепенно развивались на моих глазах и отчасти под моим руководством, теперь, уже им пороге самостоятельной жизни, делают первые шаги, руководя целым классом и приобщая к начаткам человеческой культуры новые поколения. Но с прошлого года, а ныне особенно, по воле «благопопечительного» начальства эти пробные уроки поставлены в ненормальные условия. С закрытием приготовительных классов при гимназии мы теперь принуждены скитаться по разным школам, где являемся незваными гостями. На ходьбу в школу непроизводительно тратится время и у учениц, и у преподавателей, которые из-за этого принуждены опаздывать на свои уроки или уходить с пробного уроки до его окончания. Сговариваться с учительницами, не принадлежащими к гимназической корпорации, насчет материала, методов и т.п. — тоже нелегко. Присутствовать на конференциях, при разборе уроков, на которых всегда бывали учительницы приготовительных классов, эти школьные учительницы тоже не могут. Выбирать школу для пробных уроков приходится, руководствуясь только ее близостью к гимназии, причем подбор учительниц там оказывается далеко не всегда образцовым. Да и помещения школ благодаря отсутствию собственных зданий иногда переполняются, особенно ныне, когда часть школ занята для военных нужд. Начали мои восьмиклассницы ходить в одну ближнюю школу, ходили с полмесяца, привыкли несколько к детям — и вдруг перед началом пробных уроков школу эту переместили на окраину города, и пробные уроки пришлось начинать в другой школе, с незнакомым составом класса. Но к эта школа через неделю переедет, должно быть, на окраину, куда ходить для пробных уроков будет совершенно невозможно.
К мужской гимназии я теперь уже несколько привык. В IV и V классах, где классы небольшие и публика уже довольно взрослая, чувствую себя недурно, занимаясь в привычной атмосфере. Но третий класс все еще является для меня тяжелой обузой. Уже одно поддержание дисциплины среди 48 мальчишек стоит немало труда. Ко прибегая пока ни к записям, ни к жалобам, я, однако, принужден прибегать по отношению к заядлым шалунам к своим мерам воздействия: ставлю их на ноги за партой, а на кого и это не действует, вызываю стоять к стенке. Занять же их самим делом и заинтересовать довольно затруднительно. Курс грамматики, да еще повторительный, — вещь вовсе не интересная для мальчуганов. В течение четверти я должен всех переспросить на балл по крайней мере по одному разу. И в угоду этому чисто бюрократическому требованию приходится все время спрашивать более или менее обстоятельно определенных учеников, удержать же остальных в ото время в состоянии внимания очень мудрено.
А тут еще почтенные родители со своими нелепыми претензиями! В III же классе есть один «папенькин сынок» — толстый немец, большой любитель жаловаться на своих товарищей. Отец почти никогда не отпускает его от себя. В гимназии в перемену всегда почти можно видеть этого сердобольного, но глуповатого (несмотря на свой инженерский диплом) папашу, который то тащит завтрак сыну, то узнает его баллы, то объясняется с учителями. После первой же письменной работы, когда я поставил его сыну тройку, этот родитель явился ко мне объясняться. «Как Вы находите моего сына? Какой он, по-Вашему, ученик?» — «Средний», — отвечаю я. «Что Вы? — обиделся папаша, — он должен быть очень хороший ученик: ведь с ним же дома репетитор занимается». Что было ответить на такой аргумент? Но дальше пошло клянчанье, чтобы я прибавил его сыну балл, что я решительно отклонил, тем более что баллы были уже объявлены классу. Вскоре была другая, на этот раз уже домашняя работа: надо было исправить грамматическую задачу (разбор подлежащего и сказуемого в предложениях), которую большинство исполнило скверно. И что же? У нашего немца оказалось в исправлении — что ни слово, то ошибка, хотя после неудачного исполнения задачи мы два урока посвятили на то, чтобы разобрать эти примеры, и уже тогда я велел им сделать дома исправление. Пришлось ему поставить единицу. Папаша сразу же явился в гимназию и пустился в объяснения. По его словам, виноват в таком небрежном исправлении и безграмотном разборе («измученную», например, оказалось подлежащим) не его сын, а… репетитор, который плохо просмотрел работу. И в заключении — опять конфиденциальная просьба: «Прибавьте хоть половину». Я, конечно, опять отказался и нажил в лице этого недоумка-папаши смертельного врага. Когда вчера он явился зачем-то в гимназию и я сам сообщил ему, что его сын получил теперь пять с минусом, он, все еще оскорбленный до глубины чувств моей единицей, довольно резко напал на меня, говоря, что некоторые ученики обманули меня, сказав, что потеряли тетради, и я поверил им; что если полкласса исполняет работу неудовлетворительно, то виноваты тут уж не ученики, а кто-то другой. Одним словом, все оказались виноватыми: и учителя, и репетиторы. Невиновен только один — его заплывший жиром сынок. Это объединение меня очень задело и расстроило. Насилу отвязавшись от папаши, я отправился на урок в женскую гимназию, куда — из-за этого объяснения — опоздал. А там меня ждала новая неприятность от исконных врагов — классных дам. Бывая в женской гимназии нынче сравнительно мало, я думал, что избавился, наконец, от столкновений с тиши особами, и только с сочувствием слушал жалобы нового словесника, которому классные дамы надоедали своим неотвязным присутствием на уроках, причем ученицы при классных дамах всегда, в нику им, сидят гораздо хуже. При веем своем природном благодушии мой заместитель успел уже возненавидеть наших классных дам, которые, в свою очередь, начали допускать по отношению к нему бестактные выходки, даже в присутствии учениц (на днях, например, одна из них не позволила выйти из класса ученице, которая получила на это разрешение от преподавателя). Но, сидя там, где их вовсе ненужно и где, кроме вреда, они ничего не приносят, классные дамы по-прежнему оставляют на произвол судьбы целые классы, где нет преподавателя, не исполняя, таким образом, своих прямых обязанностей. Так и сегодня. Из-за объяснения с полоумным немцем-папашей в мужской гимназии я пришел в женскую гимназию с опозданием. Восьмиклассницы, предоставленные самим себе и никем не занятые, конечно, изрядно шумели, и никто не потрудился побыть с ними (в мужской гимназии классные наставники, получая за эти обязанности нисколько не больше классных дам, всегда дежурят в свободных классах, которые поэтому и без преподавателя сидят тихо). А между тем начальница, она же и классная наставница VIII класса, сидела у себя в кабинете, три классных дамы ушли уже домой (в мужской гимназии классные наставники не имеют права уходить до конца уроков), а из оставшихся — одна сидит в учительской, а другая водворилась на уроке словесника, раздражая своим присутствием и его, и учениц. И вот эта-то особа, не понимающая, где ее присутствие нужнее: в свободном классе или там, где уже занимается преподаватель, — налетела на меня, лишь только я пришел, с резким замечанием, что восьмиклассницы без меня так шумели, что пня принуждена была уйти с урока словесности и унимать их. Почему за шум восьмиклассниц должен отвечать отсутствовавший преподаватель, а не присутствовавшие в гимназии классные дамы и начальница — бог весть. Но, не ограничиваясь этой неуместной выходкой, желчная старая дева донесла и начальнице, что я опоздал на урок, и та, считая во всем виноватым тоже меня, язвительно спросила потом: «А Вы когда на урок-то пришли?» На этот раз я сдержался и ничем не реагировал на новые и ничем не вызванные с моей стороны выходки этой бабьей своры, но под влиянием всех неприятностей вчерашнего дня очень я плохо спал сегодняшней ночью и, сели будет так продолжаться, вероятно, опять не сдержусь и наговорю теплых слов этим особам.
