Рядом с решением тройки пожелтевшая бумажка.

Вот и ответ на вопрос о свидетельстве о смерти. Все документы хранились. Все знали, но лгали десятилетиями. Обвинялся Н. Ф. Шубкин не по статье 58.10 УК РСФСР — контрреволюционная пропаганда, а по статье 58-2-11 — «к.-р. кадетско-монархическая эсеровская деятельность». И причина смерти не «склероз кровеносных сосудов», как сказано в официально выданной нам бумаге с гербом СССР. И не прожил отец до 19 марта 1944 г., не своей смертью умер, а был расстрелян 2 октября 1937 г. И место смерти известно: Н. Ф. Шубкин был убит в том же городе, где он родился, где родился и жил его отец землемер-самоучка Феоктист Шубкин, освобожденный от крепостной зависимости по реформе 1861 г., где жил его дед, крепостной горнорабочий на демидовских рудниках Иван Шубкин.

Нет такого дня в календаре, когда в тысячах семей не собирались бы близкие люди, чтобы помянуть погибших родных. Ставят фотокарточки в траурных рамках, зажигают свечи, достают немногочисленные оставшиеся семейные реликвии, письма, свидетельства о смерти. Нет, я сейчас говорю не о 27 миллионах, погибших в войну. Вечная им память! Как уже понимает читатель, речь идет о репрессированных, «врагах народа» — расстрелянных, замученных в подвалах центральных и местных лубянок, погибших от голода и холода в тайге, в эшелонах, в Архипелаге ГУЛАГе. Общее число их превосходит чудовищные цифры наших военных потерь, во всяком случае по десятки миллионов душ.

Но не в те дни собираются миллионы родных репрессированных. Напрасно всматриваются они в свидетельство о смерти — там все ложь. Государство, партия, КГБ сначала убили их родных, а потом еще обманули детей, матерей, родных и близких убитых. Обманули просто так «по государственным соображениям». И этот массовый обман продолжается по сей день. На их могилах не стоят монументы, не горит вечный огонь. Да, вроде бы нет и самих могил. В графе место смерти в официальных документах прочерк, дескать, нет такого места…

Еще в «Архипелаге ГУЛАГ» приведены данные о том, что в ФРГ к 1966 г. осуждено восемьдесят шесть тысяч преступных нацистов, а у нас по опубликованным данным осудили около тридцати человек.

«Загадка, — пишет А. И. Солженицын, — которую не нам, современникам, разгадать: для чего Германии дано наказать своих злодеев, а России — не дано? Что же за гибельный будет путь у нас, если не дано нам очиститься от этой скверны, гниющей в нашем теле? Чему же сможет Россия научить мир?.. Страна, которая восемьдесят шесть тысяч раз с помоста судьи осудила порок (и бесповоротно осудила его в литературе и среди молодежи) — год за годом, ступенька за ступенькой очищается от него…

Разумеется, те, кто крутил ручку мясорубки, ну хотя бы в тридцать седьмом году, уже немолоды, им от пятидесяти до восьмидесяти лет, всю лучшую пору свою они прожили безбедно, сытно, в комфорте — и всякое равное возмездие опоздало, уже не может совершиться над ними… Но перед страной нашей и перед нашими детьми мы обязаны всех разыскать и всех судить! Судить уже не столько их, сколько их преступления. Добиться, чтобы каждый из них хотя бы сказал громко:

— Да, я был палач и убийца…

Мы должны осудить публично самую идею расправы одних людей над другими? Молчать о пороке, вгоняя его в туловище, чтобы только не выпер наружу, — мы сеем его и он еще тысячекратно взойдет в будущем. Не наказывая, даже не порицая злодеев, мы не просто оберегаем их ничтожную старость — мы тем самым из-под новых поколений вырываем всякие основы справедливости. Оттого-то они «равнодушные» и растут, а не из-за «слабости воспитательной работы». Молодые усваивают, что подлость никогда на земле не наказуется, но всегда приносит благополучие.

Неуютно же и страшно будет в такой стране жить!»[11]

Наверное, и об этом задумается читатель этой книги, ибо в ней не только социологическое описание будней дореволюционной русской гимназии, но и трагическая судьба самого автора, столь характерная ми многих поколений отечественной интеллигенции.

В. Шубкин

Почему-то принято считать, будто мемуары и дневники представляют интерес лишь в том случае, если они принадлежат перу людей необычных, даже исключительных и повествуют нам о событиях исторических.

Но исключительные личности в исключительных обстоятельствах — это ведь далеко не вся история, и очень жаль, что мы не ценим, не ищем, а найдя, не публикуем свидетельства людей рядовых.

Ведь как было бы интересно прочесть нынче, скажем, записки крестьянина времен отмены крепостного права в России, или рабочего какой-то мануфактуры конца прошлого века, либо рядового чиновника губернской управы перед началом первой мировой войны — вот где заговорила бы даже и не история, а само время с его приметами, с его собственным стилем и мышлением.

Из таких свидетельств мы без посредников узнали бы многое о прошлом, а значит, и о самих себе нынешних, ведь познание современности, наверное, невозможно без последовательного сравнения ее с прошлым. Может быть даже, что без таких сравнений личность современника замкнется только на себе и на своем сегодняшнем существовании, станет гораздо менее значительной, менее интересной для других и для самой себя…

Так вот, несомненный интерес представляют, мне кажется, дневниковые записи учителя словесности барнаульской женской гимназии Николая Феоктистовича Шубкина, которые он вел в 1911–1915 годах.

Мы получим общее представление о том, чем было это учебное заведение — женская гимназия, кое-что узнаем о провинциальных нравах той поры и, конечно, о самом авторе — человеке, безусловно преданном своему делу и, как говорилось в свое время, безусловно порядочном. Даже и само слово «порядочность» тоже явится в том смысле, как его когда-то понимали.

Возможно, что я несколько пристрастен, рекомендуя эти записки читателю? — спрашиваю я самого себя. Но нет, пристрастие, если око и существует, все равно кажется мне вполне оправданным.

А дело в том, что я немного знал Шубкина.

Мне известно, что с приходом советской власти он был выбран заведующим Барнаульским городским отделом народного образования (тогда это была выборная должность), что затем он преподавал в 1-й городской совшколе. Жена Шубкина, Валентина Андреевна, была моей учительницей русского языка в 22-й совшколе, где я кончил семь классов (тогда говорили не классы, а группы), а затем поступил в сельскохозяйственный техникум.

Я никогда не думал об этом раньше, но теперь, когда я прочитал эти записки, я понял, что помню, кажется, не только Н. Ф. и В. А. Шубкиных, но и вообще ту учительскую среду, которая трудилась на ниве народного просвещения еще до революции, затем прошла и через революцию и через гражданскую войну, приняла советскую власть без колебаний и вот заканчивала свой путь где-то в 20–30-х годах.

Конечно, помню…

Был у нас географ Порфирий Алексеевич Казанцев, человек, увлеченный эсперанто, поэт, в прошлом еще и редактор одной из местных газет. Свои уроки он вел просто, легко, показывал нам сотни открыток с пейзажами, которые он получал от коллег-эсперантистов со всего света. У нас география была как бы в не в счет; на уроках — смех, шутки, «неудовлетворительно» наш Порфиша никогда и никому не ставил.

Развлечения, а не уроки и не предмет.

Но вот что потом выяснилось; что географию-то мы любим. Я, к примеру, после техникума долго выбирал, куда пойти учиться дальше — на гидромелиоративный факультет Омского сельхозинститута или на географический Томского университета. Выбрал Омск, но, окончив только семь классов, уже будучи студентом, я преподавал географию на вечернем рабфаке за девятый класс, причем вел уроки без особой к ним подготовки — оказывается, я неплохо знал предмет. Тут-то я и вспомнил Порфишу не раз и всегда добрым словом.