Последний совет в гимназии ознаменовался скандалом, эффектно завершившим те распри, которые царили в этом году в руководимой Ш-ко женской гимназии. Когда совет подходил уже к кощу (на нем, между прочим, был председатель недавно утвержденного родительского комитета), учительница французского языка К-я сделала директору запрос, почему она уволена от должности и почему бумага об увольнении, пришедшая сюда 13 апреля, сообщена ей только 21-го. Для всех нас это заявление, как и самый факт увольнения К-и, был полной неожиданностью. Директор стал говорить, что К-я уволена как неполноправная в отношении ценза учительница: по та не согласилась с ним и заявила, что увольнение ее — результат его доносов, что он доносчик. Ш-ко стал оправдываться и давать честное слово, что доносов он не писал. Потом, несколько оправившись, он заявил, что это педагогического совета не касается, пригрозил закрытием заседания и перевел речь на другие вопросы. Но какова бы ни была официальная мотивировка увольнения, для всякого ясно, что дело тут не в цензе, т<ак> к<ак> с этим же цензом К-я служила уже три года. Все дело в том, что именно К-я, после объяснения с Ш-ко в женской гимназии насчет классного наставничества, не стала подавать ему руки и не подавала до конца года. Очень возможно, что Ш-ко, как он уверял, и не писал на нее доносов. И зачем было писать, когда он достаточно побеседовал об этом с окружным инспектором, бывшим здесь на ревизии? Результаты этого теперь и сказались. Сказалось также и «благородство» Ш-ко. В самом деле, что может быть благороднее: использовать труд педагога в течение всего учебного года и даже в течение недели после его увольнения, о котором предусмотрительно молчали до окончания экзаменов, а потом вдруг преподнести такой сюрприз и лишить, таким образом, даже вполне заслуженного летнего жалования!

13 мая

В женской гимназии факт увольнения К-й прошел почти незаметно, т<ак> к<ак> директор заявил, чтобы бывшие на совете в мужской гимназии не оглашали происшедшего на совете как служебную тайну. Отношения же между учительской и класснодамской партией за последнее время как-то сгладились, и наступило то, что называется «худым миром». Не берусь судить, лучше ли он «доброй ссоры», как гласит поговорка, в моральном отношении, но в отношении практическом при нем, конечно, спокойнее, и нервы, не раздражаясь разными перепалками, дают по крайней мере возможность работать.

С ученицами же VIII класса отношения были совсем хорошие. За последнее время уроков на них, правда, находило совсем не деловое настроение. Весенняя погода и некоторое утомление оказывали свое влияние, и во время спрашивания часто было их трудно сдержать. Но я относился к этому более снисходительно, чем в течение года, и уроки всегда шли мирно. Наконец, подошли и последние дни занятий. Я проверил последнюю годовую работу восьмиклассниц — характеристику девочек, и еще раз убедился, что такая работа, близкая к жизни и отвечающая исконным интересам девушек как будущих матерей и воспитательниц, исполняется ими всего лучше. Почти все без исключения характеристики со стороны содержания были хороши, а некоторые даже прямо превосходны. Раздавая эти работы восьмиклассницам, я хотел некоторые из них прочесть всему классу, но первая же, у которой я просил разрешения на прочтение, запротестовала, заупрямилась, хотя была всегда раньше послушной и относилась ко мне вполне хорошо. Я был неприятно поражен этим, не стал даже и просить других и вместо чтения начал спрашивать урок по методике. Но это прошло без всяких дурных последствий, т<ак> к<ак> ученицы были, видимо, больше недовольны заупрямившейся С-вой, чем мной. Впрочем, и она после нескольких дней неловкости стала как будто снова относиться ко мне по-прежнему. Наступил, наконец, и последний учебный день — 8 апреля. Я пришел на урок в VIII класс — последний свой урок с этими ученицами, а может быть, и в женской гимназии вообще. Сначала я опять попросил разрешения прочесть характеристику С-вой. На этот раз она согласилась, и я прочел эту живую, интересную работу. За ней прочел еще одну характеристику, написанную нашей поэтессой, богато одаренной, искренней и живой И. С. Оставалось еще с полчаса, и я стал говорить. Напомнил о том, что и я, и они восемь лот назад вступили сюда в стены гимназии, и вот теперь, через какой-нибудь месяц, они расстанутся не только со мной, но и друг с другом, чтобы со многими никогда уже больше не встретиться. До сих пор, — говорил я, — у вас было много общего, гимназическая жизнь вас сближала; но теперь, по окончании гимназии, ваши жизненные пути разойдутся. Одни окажутся в аудиториях курсов, другие — в бедных сельских школах, третьи будут, может быть, выезжать на балы. И многим покажется тогда, что гимназия вам ничего не дала, что все, что вы учили здесь, неприменимо к жизни. Но такое впечатление только кажущееся. Правда, многое из того, что учили, вы позабудете потом, многое вам никогда не понадобится; но жизнь поможет вам сохранить наиболее существенное из того, что вы изучали, — сохранится, наконец, если не знание, то способность к умственной работе, известный умственный уровень, который отличает всякого интеллигентного человека. Стоит только вам сопоставить себя с девушками ваших же лет, но не прошедших систему женской школы, и вы увидите, что между вами большая разница, что гимназия, следовательно, не бесследно прошла для вас. И этот-то уровень интеллигентности, эти умственные запросы и благие стремления, которые внушали вам здесь, вы и должны сохранить в своей последующей жизни.

Если будете вы на курсах, помните, что они доступны для очень немногих и что годы учения там должны быть не годами развлечения, а годами труда, подготовки к жизни. Но и те, кто не попадет на курсы, пусть не сетуют на свою судьбу, потому что в какой-нибудь сельской школе интеллигентный работник еще более нужен, чем в столицах, и какая-нибудь учительница, прошедшая только гимназию, часто бывает гораздо интеллигентнее и полезнее для окружающей среды, чем ее более образованная сестра. Вспомнил я также, что, вступая сюда восемь лет назад, я застал здесь еще отголоски бывшего перед тем общественного движения, когда и среди учащихся были живы общественные интересы, когда ученицы VIII класса устраивали кружки, издавали журнал и т.п. Потом наступили годы реакции, когда общественные интересы заглохли, когда каждый замкнулся в свою личную жизнь и из-за неудач в этой личной жизни готов был пустить себе пулю в лоб. Но эти годы, видимо, прошли. Война снова всколыхнула всю Россию. Все почувствовали себя детьми своей родины, частичками великого целого. Общественный, гражданский интерес снова пробудился, и они, гимназистки, уже на школьной скамье немало работали, чтобы помочь родине в ее борьбе, чтобы облегчать долю страдающих братьев. Пусть же эти впечатления будут живы и впредь, пусть они помнят, что родина нуждается в нашей помощи не только в военное, но и в мирное время; пусть не забывают они, что не только в таких грандиозных событиях, как битва, можно проявить себя гражданином, но и в мирной работе в какой-нибудь школе. В заключение же, вспоминая о тех добрых отношениях, которые я встречал как со стороны этого последнего выпуска, так и со стороны предыдущих, я в лице присутствовавших от души поблагодарил за доброе отношение ко мне своих бывших учениц. «Не поминайте же лихом!» — закончил я и, низко поклонившись, вышел из класса.

В 1937 г. Шубнин Николай Феоктистович был репрессирован органами НКВД. На все наши запросы о его судьбе следовал стандартный ответ: «Десять лет без права переписки». В 1956 г. я получил справку президиума Алтайского краевого суда, где было сказано: «Постановление тройки УНКВД Алтайского края от 25 сентября 1937 г. в отношении Шубкина Николая Феоктистовича отменено и дело прекращено». А в мае 1955 г. мне выдали свидетельство о смерти 1-БЮ № 001605. В нем указывалось, что Шубкин Н. Ф. умер 19 марта 1944 г., а место смерти в свидетельстве просто прочеркнуто — вроде бы нет такого места.