А как развинчено современное учащееся поколение, это прямо поразительно. Сегодня, например, одна восьмиклассница получила письмо от своей подруги — курсистки, которая жаловалась на разочарование в жизни, толкающее ее на самоубийство. Это до истерики расстроило получившую письмо ученицу. Она поделилась его содержанием с другими; и те тоже совершенно расстроились, т<ак> к<ак> курсистка, пославшая письмо, только весной оставила нашу гимназию. В результате на четвертом уроке восьмиклассницы уже с трудом могли отвечать урок. Одна из них вышла из класса и угнала в коридоре в обморок. Началась беготня, отваживание. На пятом уроке я должен был заниматься со словесницами. Осталось и несколько «вольнослушательниц», заинтересовавшихся биографией Л. Толстого. Но заниматься не пришлось. Едва я начал рассказ, как одна сорвалась с места и со слезами бросилась к дверям, за ней другая, третья. Пришлось прервать урок и отпустить весь класс домой.

Как же будет реагировать на жизненные неудачи эта несчастная молодежь, которая еще на школьной скамье дошла до такой болезненной нервозности?

3 декабря

По совету нового председателя я составил темы для рефератов и после его одобрения предложил их ученицам. Темы приходилось выбирать, руководствуясь и сравнительным интересом их и в то же время обходя всякие щекотливые вопросы, которые могли бы возникнуть при составлении реферата или при его обсуждении. В VII классе я дал такие темы: 1) Театр и кинематограф; 2) Действительно ли были лишними людьми «лишние люди» в русской литературе середины XIX в. А в VIII классе три темы по словесности: 1) Идея романа «Анна Каренина»; 2) Мария Болконская и Наташа Ростова; 3) Базаров и Молотов как новые типы 60-х годов; и две по педагогике: 1) Сон и сновидения; 2) Воспитание и обучение в дореформенной русской школе (по «Очеркам бурсы» Помяловского). Ученицы в общем охотно взялись за эти темы. Но на следующем уроке задали мне вопрос: не лучше ли было бы писать рефераты на современные темы? А когда я спросил, какие же это «современные вопросы», или, как одна выразилась, «злобы дня», — уж не вопросы ли политические, — ученицы с пренебрежением отмахнулись от политики и пояснили, что их, например, занимают теперь вопросы о смысле жизни, о самоубийствах. Очевидно, эти вопросы особенно обострили их интерес под влиянием письма подруги и под влиянием нескольких самоубийств знакомых молодых людей и девушек. Я предложил было им почитать «Исповедь» Толстого, который тоже мучился этими вопросами. Но это их не удовлетворило, так как сторонников его решения этого вопроса в классе, видимо, не нашлось. И мне, к стыду своему, пришлось замолчать, заявив только, что обсуждать такие вопросы на рефератах не придется. Говорю — «к стыду своему», потому что ученицы, конечно, были тысячу раз правы. Разве не первый долг нас, взрослых людей и профессиональных наставников, помочь разобраться мечущейся молодежи в этих больных вопросах? И не подносим ли мы им, в сущности, камень вместо хлеба со своими рефератами, при составлении которых следишь пуще всего за тем, чтобы они не затронули чего-нибудь острого, современного?

А тут еще беда. Пришло известие, что к нам едет на ревизию окружной инспектор, притом не прошлогодний ревизор К-в, а некто А-в, специальностью которого является политический сыск. Опять, должно быть, пойдет в ход прошлогодняя история с библиотекой и прочес. И Бог знает, чем все это кончится. В наши времена разве может какой-либо, даже самый лояльный педагог быть спокоен за свою судьбу? Все время ходишь как бы на краю обрыва. Даже суеверным невольно делаешься, ибо судьба твоя зависит не от тебя, а от каких-то неведомых случайностей.

5 декабря

Одна ученица VII класса обратилась ко мне с вопросом, чтобы я порекомендовал ей, что читать, т<ак> к<ак> данный мной список она уже весь использовала. Недавно с тем же обращалась ко мне и одна ученица VI класса, которая тоже перечитала уже все, что я рекомендовал. Это естественное последствие того, что я «страха ради иудейска» урезал ныне рекомендательные списки до минимума, т<ак> к<ак> мои прежние списки, где помещены были и некоторые произведения новых писателей, вызвали целый скандал, попали — благодаря Б-скому — и в округ, и к жандармскому ротмистру, и я до сих пор еще с трепетом жду, чем кончится эта история. И что я могу рекомендовать им, кроме и так уже прочитанных классиков, когда недавно еще собственноручно отправлял в жандармское правление и Гаршина, и Горького, и Овсяннико-Куликовского? И ученицы теперь, лишенные каких-либо указаний с нашей стороны, поневоле будут читать что попало; а, может быть, предпочтут и совсем не читать.

И после этого, когда искусственно вытравливается из учебных курсов всякое осмысливание жизни прошедшей и настоящей, приходится ли удивляться, что из наших школ выходит молодежь, лишенная какого бы то ни было цельного мировоззрения? Она сама нередко томится этим, ищет смысла жизни, но где же она его найдет? У нее нет ни цельного религиозного мировоззрения, в корне расшатываемого всем строем домашней и школьной жизни; но нет взамен этого и никакого другого. Ведь все идейное, цельное, проникнутое тем или иным определенным миросозерцанием, — для нее запрещенный плод. Жизнь не дает никаких ярких лозунгов, которые могли бы увлечь молодежь. Книги более или менее идейного содержания не попадают им в руки, и они не слышат о них. А мы, воспитатели, под бдительным оком начальства тоже невольно стараемся обходить все цельное, идейное и преподносим учащимся ничего не говорящее ни уму, ни сердцу. «С одной стороны, нельзя не сознаться, а с другой — нельзя не признаться».

И в результате всего этого — полная безыдейность современной молодежи, которая то пускается «во все тяжкие», то, потеряв вкус к жизни, пускает себе пулю в лоб.

7 декабря

Сегодня новый председатель пожаловал ко мне на урок в VI классе. Разбирались оды Державина. Приспособляясь к прежним требованиям начальства, я несколько раз поправлял учениц, говоривших «Екатерина II», добавляя «императрица»… Но… угодить все-таки не мог. Ш-ко, с одной стороны, поставил мне на вид, что у меня недостаточно твердо знают самое содержание од; а с другой стороны, остался недоволен, что ученицы приписали Державину легкомысленный взгляд на поэзию как на «вкусный лимонад». Правда, во всех учебниках, которые у нас приняты (Незеленов, Саводник) это излагается именно так, как отвечали ученицы. Но Ш-ко, ссылаясь на некоторые ученые труды, категорически отрицал это и «порекомендовал» мне разъяснить ученицам, что у Державина был не такой взгляд, как я — согласно учебникам — им рассказал, а совершенно противоположный. Миссия, конечно, не из приятных. Да и помимо всего этого, с чем же мы все-таки должны считаться? То считают чуть не преступлением всякое отступление от учебника, то требуют опровергать учебники, одобренные Министерством, и учить как раз наоборот. Возможно, что с научной точки зрения Ш-ко и прав. Но разве виноваты мы, что — заваленные непосильной работой — мы не имеем возможности что-либо читать и невольно отстаем от науки? Откуда мы можем почерпать новые взгляды, когда за весь год читаем исключительно сочинения своих учениц? А помимо этого, сколько еще взваливают все на этих же заваленных тетрадями словесников! Надо не только пройти свой курс, ничуть не меньший курса других предметов; надо еще и научить учениц устно и письменно излагать свои мысли, надо научить выразительному чтению, надо искоренить орфографическую безграмотность. А если начнут устраивать внеклассные разумные развлечения, кто опять должен готовить учениц к декламации, кто должен вести рефераты и литературные беседы? Все словесник, и словесник. И в результате приходится за все отвечать. Не понравилась декламация на вечере, виноват словесник; сделали орфографическую ошибку в работе по математике, отвечай тоже словесник. И после всего этого словесника же опять тянут к ответу и за то, что он не имеет возможности что-либо читать. Как будто для нас самих это сладко!