Надо было идти на урок словесности в VIII классе. Настроение было самое скверное. А тут еще перед этим разговором Б-ский только что осведомился, что мы будем сегодня делать; поэтому можно было ждать его на урок. А мы как раз начали читать сказку Л. Толстого об Иване Дураке, где в сказочной форме так хорошо отразились его взгляды. Читать это при Б-ском было бы невозможно. Поэтому я предупредил учениц о возможном приходе председателя и начал их спрашивать. Мое настроение передалось и классу. Было крайне тягостное и напряженное состояние. Наконец, мы решили, что Б-ский не придет. Снова была вытащена сказка. Принялись за чтение. Настроение у всех сразу поднялось. Послышался смех. Мысль заработала. И даже мое настроение, созданное выходкой Б-ского, постепенно рассеялось.

Хорошо еще, что с нынешним VIII классом так легко ладить. Это много облегчает нынешний тяжелый год. Правда, случаются и здесь неприятности, но они скоропреходящи и разрешаются благополучно, не оставляя дурных следов на наших отношениях.

Недавно оскандалились восьмиклассницы на методике арифметики. Шло решение задач, и некоторые из них не в состоянии были решить даже простых задач на пропорциональное деление (из курса начальной школы), вернее, просто не хотели пошевелить мозгами, а другие даже не слушали их разбора. Я рассердился и поставил особенно отличившимся три единицы. Но на следующий день мы занимались уже как ни в чем не бывало. Некоторые из них порядочные «дурилы», но все это просто ребячество, и я останавливаю их самым добродушным тоном; иногда что-нибудь состришь на их счет, иногда сам не удержишься и рассмеешься их шалостям. На днях, когда двое из них «разболтались» на словесности, я опять несколько рассердился и пригрозил одной из них единицей за непослушание. После урока же подошла ко мне ее подруга К-р и попросила, чтобы я ей поставил единицу, так как ту ученицу насмешила она. Я рассмеялся и сказал, что ни той, ни другой ничего не поставлю.

8 февраля

С утра в гимназии начались неприятности. На пробном уроке, подчиняясь нелепому предписанию председателя, занимались без отдыха. Заставили учениц только 2 раза встать и сесть. Приготовишки совершенно не отдохнули, и во вторую половину урока было жалко смотреть на них: такой утомленный вид был у них. Урок пошел вяло, соображать ученицы не могли, ошибались в самых простых задачах, руки уже не подымались, как раньше. Да и не мудрено! Разве могут без отдыха заниматься арифметикой целый час такие малыши? Председатель, правда, вчера снизошел и сказал, что перерыв делать можно, но во время перерыва он не позволил устраивать пения (которое так оживляет детей), а велел заставить детей постоять минут пять ничего не делая. Что же, спрашивается, это за отдых? И в каких методичках или циркулярах нашел он, что ничем не занятое время, соединенное с сидением на месте, составляет полезное времяпрепровождение? Таких теоретических возражений не только я, а даже любая восьмиклассница могла бы привести сколько угодно. На практике же приходится делать как раз наоборот. И смотря на то, как идет при таких условиях урок, невольно проникаешься чувством раздражения и досады. А тут и еще сюрпризы. Недавно председатель брал себе на просмотр письменные работы учениц младших классов, и когда выдал их обратно, то оказалось, что рядом с баллами учительницы он наставил своих баллов, и все ниже, чем у нее. Насколько справедлива его оценка, я не знаю, но самая форма, в какой он выразил свое несогласие с оценкой учительницы, опять-таки унизительна для нее и бьет на то, чтобы подорвать ее авторитет в глазах учениц.

Под влиянием таких впечатлений пошел я и на свой урок в VI классе. Вчера им были розданы классные сочинения, за которые почти половине учениц были поставлены неудовлетворительные баллы (почти все из-за орфографии, которая в этом классе феноменально слаба). К сегодняшнему уроку они должны были исправить все свои ошибки и объяснить каждый такой случай соответствующими правилами. Но при начале же урока одна из них самоуверенно заявила, что она не исправляла, потому что не знала, что это задано (хотя и была тогда в классе). Отговорка была совершенно неосновательная, если не сказать — нахальная, и я поставил этой девице единицу. Когда же вызвал другую ученицу Р-ву и попросил ее объяснить свои ошибки, то она запуталась в самом простом случае («ь» в неопределенном наклонении), а когда я стал давать наводящие вопросы, то она разобрала неопределенное наклонение как повелительное. «Хорошо же вы подготовились», — сказал я и, посадив Р-ву, поставил ей тоже единицу, раздосадованный её небрежным отношением к делу. Р-ва начала плакать, потом этот плач перешел в истерику, она убежала в коридор и там со слезами причитала, что я потому к ней так отношусь, что она некрасивая. Это уж была явная клевета, т<ак> к<ак> при оценке познаний учениц их наружность и мое личное отношение к ним не сказывается. Примеров этому можно найти сколько угодно в этом же классе. Но разнервничавшаяся девица искала, чем бы уязвить меня, чтобы свалить с больной головы на здоровую. Общее же настроение в классе, создавшееся еще с прошлого года благодаря классной даме В-вой и направленное против меня, способствовало появлению такой идеи. Раз я плох и несправедлив, то почему не приписать мне и это? И хотя я осознавал, что это ложь, но настроение было уже испорчено. В самом деле, пусть это клевета, но если у учениц могут появляться такие упреки по моему адресу, то имею ли право я заниматься с ними?

9 февраля

Приходила в гимназию мать Р-вой и вызывала меня. Дочь ее после вчерашней истерики нездорова и не пошла в класс. Моя единица произвела на нее такое впечатление оттого, что у нее уже за две четверти были двойки, и двойка за эту четверть обозначала бы для нее двойку годовую, т. е. осеннюю переэкзаменовку. Теперь мать спрашивала, в чем слаба ее дочь, чтобы нанять ей репетитора. Когда я сказал, что у нее слабы письменные работы и притом, по-моему, она приленивается, г-жа Р-ва согласилась, что русский язык у нее страдает еще с младших классов; насчет лени же сказала, что в этом отношении тоже за нее не ручается. Я посоветовал заняться с ней если не репетитору, то хотя бы «домашними средствами»; но мать возразила, что отец — нервный человек и сам заниматься с дочерью не может. На приглашение же репетитора она согласилась. Но характерно то, что подумали об этом только под угрозой оставления на второй год; раньше же, хотя и замечали слабость своей дочери, никаких мер не принимали.

Вчера на попечительском совете обсуждался вопрос о прибавке жалования учительнице немецкого языка — вместо 40 р. за урок до 50 (учительница французского языка получает 50 р., а сам председатель, не получивший специальной подготовки, получает за свои уроки французского 60 р.). Средства находились. Но председатель Б-ский воспротивился этому, мотивируя тем, что против этой учительницы он нечто имеет. Его поддержал один купчина, но с другой — «принципиальной» точки зрения: прибавь одной, и другие запросят. Однако большинство высказалось за прибавку. Но бедная «немочка» (она служит еще первый год), узнав об этой унизительной процедуре, горько плакала от незаслуженной обиды.

12 февраля

Опять рассердился в злосчастном VI классе. Старался выяснить значение Гамлета как представителя эпохи Возрождения; но ученицы, оказывается, забыли все и о самой эпохе, о чем и я им говорил, и по истории недавно окончили; относили эпоху Возрождения к XIX в., говорили, что на творчество Шекспира повлияли походы Александра I и т.п. Я переспросил больше десятой человек, и почти каждую после нескольких нелепых ответов пришлось посадить. Одна из посаженных таким образом с плачем убежала из класса, и ее рыдания долго доносились из коридора, нервируя и меня, и учениц. Но я на этот раз воздержался и ни одного неудовлетворительного балла ученицам не поставил, ограничившись только раздражительной нотацией.