Серегин, ухватившись за слова Ручьева, словно за спасательный круг, стал откровенно рассказывать, как организованно устраивали дни штурмов.

Черкасов поразил всех. Никто еще не слышал такого самокритичного выступления Якова Ивановича. Можно было подумать, что ему поручили сделать содоклад по обследованию треста. Он привел новые факты, беспощадные, изобличающие однобокость и близорукость руководителей треста, горкома. Всем стало ясно — в Белополье добывали уголь, не считаясь ни с какими затратами, работали по-делячески.

— Честно скажу: ехал я сюда на бюро обкома, — говорил Черкасов, — с твердым убеждением, что товарищ Коренев неправ. А сейчас, как пелену с глаз сняли. Сам поразился, как же я мог не заботиться о завтрашнем дне?! Признаю свою ошибку! Прав товарищ Коренев! И газета правильно выступила, вовремя. Увлеклись мы арифметикой!.. — Чем больше говорил Яков Иванович, тем увереннее становился его голос.

Ручьев со скрытой усмешкой поглядывал на Черкасова: «Хитер Яков Иванович. Это не Серегин: умел грешить, умеет каяться...»

Когда Черкасов, вспотевший, красный, неуверенно сел на свое место, он, заискивая, примирительно, взглянул на Коренева.

— Я ждал других выступлений на бюро обкома, — неторопливо начал Коренев, взяв слово. — Стоит ли говорить о том, что вскрыто? Нужно думать о другом — о том, чтобы обеспечить нарезку новых лав. А у нас об этом не заботятся. Технику не уважают. Прибыли породопогрузчики в трест, их передали в другой комбинат...

— Товарищ Коренев, вы вводите в заблуждение бюро обкома! — подскочил Черкасов. — Они по габариту не подходили для наших штреков...

— А на других шахтах подошли ведь?! Переделали! — сказал начальник комбината.

Ручьев постучал карандашом по бювару.

Не обращая внимания на реплику Черкасова, Коренев повел речь о преимуществах длинных лав, о том, что руководство комбината недооценивает этих преимуществ: во всем комбинате пока только три лавы длиною в двести метров, а остальные — по шестьдесят-сто метров.

— Новое назрело в организации труда. За счет широкого фронта с быстрой выемкой можно увеличить добычу, а не штурмами, — закончил Коренев свое выступление.

Бюро обкома приняло решение: за штурмовщину, пренебрежение к подготовительным работам Серегину и Черкасову объявить строгий выговор, начальнику комбината и заведующему угольным сектором обкома Древалеву поставить на вид.

«Пронесло!.. — перескакивая через две ступени, Черкасов после окончания бюро несся, как на крыльях, к выходу. — Теперь нужно только со «Сколом» дело поправить... Снова греметь будем».

— Как дела, Яков Иванович? — окликнул его директор машиностроительного завода у самого входа.

— Осколочное ранение, — улыбнулся Черкасов. — Стреляли из шестидюймовых, думал — на куски разнесут... Получали и выговора — не привыкать!

— Верно, Яша. Выговор — это дело преходящее, с выговором жить можно, — согласился директор завода. — У меня их, как у старого солдата медалей...

Тесными стали сутки Вари. Все время было по минутам разверстано с утра до полуночи — на лекции, чтение учебников, занятия в клинике. Варя с трудом выкраивала вечерние часы для театра и кино. Она мечтала как следует отоспаться в воскресенье, но на доске объявлений появлялось очередное соблазнительное сообщение об экскурсии в Останкино или Кусково, культпоходе в Третьяковку или Литературный музей...

Ни занятость, ни усталость не могли ее разлучить с мыслями об Алексее. Она думала о нем на занятиях, в театре, в автобусе... Очень хотелось скорее вернуться домой, в Белополье... О дочери она не тревожилась. Елка с Татьяной, как с матерью. Но в большом, людном, радостно-шумном городе Варя нередко чувствовала себя одинокой…

Она отсчитывала каждый день своего пребывания на курсах, по-детски обрадовалась, узнав, что сможет выехать из Москвы на полмесяца раньше, и телеграфом сообщила об этом Алексею.

Два раза Варя пыталась поговорить с Алексеем по телефону, но даже в воскресенье его не оказалось дома. «День и ночь возится со своим «Сколом», — сердилась она.

Наступило время, когда ей во что бы то ни стало нужно было поговорить с ним — такая неуемная радость внезапно ворвалась в ее жизнь, что уже нельзя было раздумывать о том, пропустить или не пропустить лекцию.

Варя так разлетелась, когда ее пригласили в кабину для разговора с Белопольем, что чуть не сбила кого-то с ног.

— Я готова бросить все и ехать сейчас же, — крикнула она в трубку, как только услышала голос Алексея...

Не словами, а взглядом хотелось ей выразить то, что она сердцем почувствовала в эти дни: о своем праве на жизнь заявило новое существо...

— Алеша! У нас с тобой большая радость!

С переговорного пункта Варя вышла взволнованная. Понял ли Алексей, почему она звонила?.. Воображение перенесло ее в донецкую степь, на холм, где раскинулось Белополье. Припомнилось, как грустно шумели деревья на станции, когда она уезжала в Москву. В эти минуты ей хотелось молча, как тогда, при расставании, смотреть на Алексея, чувствовать его близость.

Варя доехала на автобусе до общежития. Медленно пошла по гулким каменным плитам тротуара.

На окружной дороге гудел тепловоз:«В пу-уть!»

Звал с собой.

Потянулись над Белопольем в отлет птицы. То обозначались в сиреневой прозрачной вышине треугольники журавлей, то вдруг взметывались густые дымчатые стаи куропаток, то круглые тучки уток, откормившихся за лето на хлебах и рыбной мелочи.

Ночью кружили над поселком отставшие от стаи странники, будили степную тишину, не давали покоя охотничьим душам. Давно уже минуло начало отстрела дичи, а все еще не могли никак собрать компанию глубокинские любители охоты.

Ходили в степь поодиночке. Поодиночке да вблизи от дома — не охота. Настоящий охотничий азарт овладевает, когда с дружной компанией заберешься куда-нибудь в болотную глушь, отмеряешь десятки километров, изведаешь томление выжидания, стоя среди камышей по колено в воде... А потом где-нибудь в суходоле разведешь костер, заваришь крутой кулеш, испечешь в золе картофель, опалишь янтарную от жира куропатку...

Давно уже сшила Ганна Федоровна Миколе Петровичу охотничий халат, давно были набиты патроны, проверена на бой «тулка», а случая выехать на охоту все не выпадало.

— Дудаки уже пошли, — переживал Микола Петрович, — дождемся, когда вся птица за море помандрует. А дни какие! Выйду из хаты, посмотрю на небо — и лечу с птицами до самого моря...

Наконец условились в субботу выехать на приморский заповедный участок целинной степи, открыть сезон.

Компания собралась небольшая — Звенигора, Бутов, Шаруда, Коля Бутукин, Алексей.

Выехали в три часа дня на «Победе» Бутова, Ларион Кузьмич вел машину осторожно. Коля предложил начальнику участка сменить его за рулем, но Бутов не доверял никому руля.

— Вам, молодым, поручать нельзя. Как за руль, так на полный газ. Кровь еще не отбушевала. Ездить нужно с умом, без лихачества. Того и гляди в кювете окажешься...

Только выехали за Белополье, в степь, и началось колдовство.

Дышали ли вы когда-нибудь осенним воздухом донецкой степи? Вобрал он в себя все ароматы увядающих цветов и трав, молочные запахи стад, бредущих по стерне, полынную горечь и дикую пряность чебреца...

А сколько радости глазам! Разложило лето на холмистых перекатах пышные одежды из травяного бархата, да так и оставило в степи, уходя от осенней стужи за море... И лениво теребит их уставший за лето азовский суховей. Пробежит он волной по гречихе, качнет тяжелые метелки проса, поиграет алыми, точеными серьгами боярышника и утихомирится в какой-то безымянной балочке под густыми лопастыми листьями копытня, под кустами чилизника.

Едешь час, другой, третий, а все нет конца-краю степи.

Уже скрылись за холмами Миусского отрога трубы, эстакады, терриконники, уже не видно ни одной тучки дыма в небе... Вдруг зазолотилось средь серых чебрецов целое поле донника. Потом зарябило в глазах от сверкающей россыпи каких-то маленьких цветов, а еще дальше — заполыхали в овраге чертополохи...