Звенигора рассказал о предложении Шаруды.

— Односменка?.. В одну смену — две? Это нужно серьезно продумать. Это, собственно, дело хозяйственников, мы в их дела влезать не будем. Ты с Черкасовым посоветуйся, Яков Иванович человек опытный.

Звенигора передал разговор с Черкасовым.

Серегин неодобрительно взглянул на Звенигору.

— Значит, жаловаться ко мне пришел? Ну, я на Черкасова жалоб не принимаю. Яков Иванович хозяйственник умелый, думающий, с перспективой. Таких поискать надо. Ты сколько лет шахтой руководишь? А он только трестом — пятнадцать! У него глаз наметан. Раз Черкасов говорит — не надо, значит, на это имеются основания... Вы у него, как у Христа за пазухой... Односменка дело хозяйственное — с хозяйственниками и решай. Ссориться тебе с Черкасовым не советую. Учиться у него надо.

И Серегин стал укладывать бумаги в портфель.

За короткой пристанционной улочкой начиналась донецкая степь. Вдали ярко светились огни поселков, эстакад, терриконников. Порывы ветра вздымали серебристую снежную пыльцу.

Может быть, только морю дано так захватывать, волновать душу, как степным просторам. Всматриваешься в их раздолье — и начинаешь понимать, почему степняки, видевшие леса Сибири, алтайские белки, карпатские полонины, кавказские отроги, все же больше любят родные края...

Каждый раз, когда Алексей возвращался в Донбасс, его охватывало радостное чувство. Все воспринималось как-то особенно — даже воздух здесь был не таким, как в иных краях, и звезды сияли небывало ярко, и поселки казались красивее, уютнее, чем в любом другом уголке земли.

— Вот и наша шахта, — сказал шофер, кивнув в сторону крутого холма, у подножия которого раскинулся поселок. — Весной — картинка! Распустится все — аж домов не видать, то сирень цветет, то акация, то жасмин.

На другой день Алексей проснулся необычно поздно, в одиннадцатом часу. Сразу же после завтрака он направился в шахтоуправление.

Был тот день, когда еще крепка морозом зима, но уже в заигрышах солнца, в мягкости ветра, сладковато-прелых запахах земли, оттаявшей на полуденной стороне, ясны приметы скорого вторжения весны.

Ветерок доносил запахи вишни.

Нигде так не пахнут вишни, как в Донбассе. Даже зимой, в самую лютую стужу вдруг потянет сладким ароматом от какого-то занесенного по макушку садочка, от дичняка, растущего в безводной балочке, какими изборождена донецкая степь, словно лицо пожившего человека морщинами.

С холма, на котором находилась гостиница, хорошо был виден весь поселок шахты «Глубокая» и начинавшийся за ним шахтерский город Белополье; когда-то Алексей проходил здесь преддипломную практику. Тогда Белополье было небольшим поселком, упрямо взбиравшимся на лбище известнякового холма. Теперь в центре города возвышались красивые многоэтажные здания с колоннами. От вершины холма к балкам протянулись лучи улиц, застроенные каменными особняками. Голубые, белые, розовые дома сверкали под ослепительным светом степного солнца. Молодые деревца ровными рядами окаймляли улицы города.

Иней одел деревья в богатые меха. Над домами колыхались стальные султаны дыма. За городом листом жести сверкал каток. Далеко в степь — по обочинам древнего Муравского шляха — убегали мережки саженцев.

Сколько потребовалось любви и упорства, чтобы они окрепли в выжженной солнцем, суховеями-азовцами и метелями степи!

На выезде, как сторожевые башни, стояли копры шахт. Упругие, нацеленные в небо, они парадно поблескивали алюминиевой краской.

Там, где теперь была шахта «Глубокая», в первой пятилетке на голые выходы известняковых пластов, скудно прикрытых дерном, привезли бурильный станок. Перед Отечественной войной на бугре уже вырос поселок, вступила в строй большая шахта. Фашисты сожгли поселок, взорвали клуб, разобрали и увезли в Рур копер, насосную станцию, другие шахтные установки. Казалось, смерть прочно ступила ногой на это место и жизнь не возвратится на пепелище, фундаменты и завалы поросли бурьяном, чертополохом.

Но минуло только четыре года после того, как выбили с бугра батальон фашистов, и снова ожили улицы поселка, во весь свой исполинский рост поднялся смонтированный краматорцами копер; свинцовую тишину разбудили гудки маневровых паровозов.

Шахта стала лучше, поселок краше. Белопольцы «вылечили» искалеченные войной деревья, насадили новые.

Железобетонный двухэтажный корпус бытового комбината с колоннадой, с высокими светлыми окнами, залитыми щедрым мартовским солнцем, походил на здание театра. Над порталом высилась бронзовая статуя шахтера.

На комбинатом виднелся ажурный копер, еще дальше — врезался в небо силуэт террикона.

...Алексей открыл резную дубовую дверь, из коридора шахтоуправления на него пахнуло домашним теплом.

В приемной секретарша печатала на машинке.

— Мне главного инженера.

— Его сейчас заменяет главный механик. Если хотите, зайдите, но лучше вам подождать начальника шахты...

Алексей все же зашел в кабинет.

Главный механик сдержанно приподнялся из-за стола. Пожимая Алексею руку, он назвался Барвинским и пригласил сесть.

— Значит, у нас будете испытывать свою машину? — после короткой паузы спросил Барвинский.

— Так решили в министерстве.

— Шахта у нас капризная. Почва «дуется», а уголек с колчеданом, с «изюмом», как шахтеры говорит. — Барвинский пристально смотрел на Алексея.

— Это и хорошо! — невозмутимо проговорил Алексей. — Такую шахту я как раз искал...

— Вот смотрите, — Барвинский подошел к стене, откинул кисейную занавеску с плотной дубовой рамы, в которой висела схема геологического разреза района: изогнутые линии схемы были круто устремлены вверх. Казалось, каменные волны застыли в бурном накате, так и не сумев прорваться к поверхности земли.

— Восемьдесят градусов падения. Недаром «мазуркой» окрестили. Перевал за перевалом. Метана у нас больше, чем в любой другой шахте... Часто бывают выбросы. О нашем недавнем происшествии слыхали?.. Хорошо, что выброс случился в третьей смене, никого не было в шахте. Четыре тысячи тонн выбросило!.. Четыре тысячи! Какая сила!.. Все оборудование в стальные панцири приходится одевать, чтобы не только искры — святой дух сквозь них не проникал. У нас перед войной одну машину испытывали. Врубовку с двумя барами... Не пошла. Тяжелая. Нам нужна машина легкая, как перо, прочная, как вольфрам, простая, как рычаг. Взял под мышку и понес.

«Зачем это он все так расписывает мне? Похоже, что отпугивает от шахты».

Зажглась лампочка на панно селектора:

— Товарищ Барвинский, — услышал Алексей чей-то бас, — засыпались углем на третьем. Порожняка нема.

Барвинский нажал кнопку селектора и спокойно спросил:

— Дорошко, почему с третьего не качаете?

— Вагонов не дают, — ответил хрипловатый голос.

— Заберите со второго участка.

Барвинский отключил микрофон.

— Да, многое от нас не зависит. — Снова обратился он к Алексею. — Вот хочется работать по часовому графику, а работаем из-за нехватки порожняка по-старому.

— Начальник шахты надолго уехал? — спросил Алексей.

— Завтра или послезавтра приедет. Главный инженер наш на Кавказе отдыхает. Не дождусь, когда вернется... Приходится за двоих тянуть воз... Инженерными делами некогда заниматься, то на запросы отвечаешь, то с заседания на заседание скачешь.

Было ясно, что с Барвинским бесполезно вести разговор об испытаниях «Скола».

На шахте «Глубокая» заканчивала работу вторая смена.

Клеть подъемника беспрерывно доставляла на поверхность покрытых угольной пылью, усталых людей с удивительно белыми, сверкающими зубами и расширенными, горевшими от долгого пребывания в полутьме зрачками. Выходя из клети, люди жадно вдыхали морозный воздух, разминались на звонких листах железного настила и медленно, валкой походкой матросов проходили в здание бытового комбината — там их ждала жарко натопленная баня.