— Никаких парадов, — категорически заявил он. — От наших людей слава не уйдет. В успех испытаний верю. Но парадов не люблю. Шумиха расхолаживает, успокаивает людей. О другом следует подумать: как обеспечить полный успех испытаний...

Все же шахтеры, собравшиеся в «нарядной» перед второй сменой, сами организовали встречу участникам испытания машины. Они плотным кольцом окружили подъемник. Электровозчицы стояли с букетами роз, георгин.

Последними из клети вышли Мариан Санжура, дядя «Порядок», крепильщики. Эхо аплодисментов долго шумело под фермами эстакады и копра. Люди, ранее легко державшие тяжелые отбойные молотки, неуверенно брали букеты.

Растерянно озирался Мариан Санжура — не было Миколы Петровича!

— Где Микола Петрович? — торопливо шепнул Санжура дяде «Порядку». Тот пожал плечами.

В эту минуту Микола Петрович был уже за терриконником.

Марево зноя плыло над степью, даже чертополохи вяли под зноем. Стояла тишина, казалось, было слышно, как слетал пух с одуванчиков. Густая поросль их накрыла золотым шлемом голову кургана. Микола Петрович остановился на самой вершине его. Взглянул на степной простор и увидел его, как сквозь туман. Этот человек, который никогда не плакал и не любил смотреть на плачущих, не замечал, как слезы скатывались по его запыленным углем щекам.

Еще в шахте, ведя «Скол», почувствовал Микола Петрович, что не сумеет сдержать своего волнения, и теперь украдкой ушел от людей...

Он смотрел на колышущуюся в знойном мареве донецкую степь — родную, ни с чем не сравнимую... Вспомнил деда, отца, проведших полжизни в подземных норах, их безрадостный, надрывный труд. В памяти всплыли слова отца: «Руками скалы рвем, сынку, руками»...

Шаруда стоял, не чувствуя духоты. По его лицу сбегали крупные теплые слезы...

Нет таких слов, чтоб передать ими тебя, великая человечья радость.

Нередко бывает так: живет человек и не знает, на что он способен, что может он совершить. Представится случай — и вскроются полностью все его дарования. Сам Микола Петрович не подозревал, что он испытатель по призванию.

Как захватила его работа!

Он не просто вел машину, а следил за каждым движением ее, за тем, как сопротивляется пласт ее резцам, как ведет себя кровля, почва. Там, где взгляд стороннего наблюдателя не смог бы различить даже оттенков угольного пласта, Микола Петрович отыскивал трещины, по ним узнавал, как сработало горное давление, как оно раздробило пласт.

В те минуты, когда машина шла по лаве без остановок, Микола Петрович ликовал: он готов был без устали управлять «Сколом». Он жалел, что лава длиной только в двести метров, а не бесконечна, как донецкие шляхи. Досадно было от откаточного штрека возвращаться холостым ходом к вентиляционному!

После смены Шаруда обычно оставался на час-другой — осмотреть машину, проверить ее механизмы. В эти дни пришлось пережить Ганне Федоровне немало тревожных минут.

Может быть, только женам пограничников и летчиков знакомо то чувство смятения, какое испытывают жены горняков, когда мужья запаздывают после смены.

Сколько раз Ганна Федоровна у калитки дома высматривала с тревогой в сердце своего Миколу Петровича.

Радостно вспыхивали ее глаза, когда он показывался из-за поворота улицы, медленно, покачивающейся походкой приближаясь к дому.

Не могла она уже сердиться на него за опоздание после ласкового: «Кого выглядаешь, молодица?»

По веселому блеску серых глаз мужа она узнавала без слов, что работа у него спорится, «играет», как любил говорить Микола Петрович.

Она спешила под тень молоденьких слив, к столу, на котором уже стояли свежий судак в маринаде, добрый, с перцем, сметаной и яблоками борщ, домашние битки, холодный, как лед, квас с изюмом.

— Я после того как стал на машине работать, — смеялся, усаживаясь за стол, Микола Петрович, — тридцать лет, Галя, куда-то девал. Ей-богу! Вечером хлопцы на танцы идут, и у меня ноги начинают ходором ходить. Чтоб каждый человек, как я, свое нашел!

Юношески восторженно был настроен в эти дни Микола Петрович — он шел на наряд, как на торжество.

Обычно немногословный, он подробно рассказывал в «нарядной» об испытаниях машины. Глядя на молодых горняков, Шаруда мечтательно думал:

«Скоро станете все вы, хлопцы, подземными машинистами, навеки сдадите свои отбойные молотки. А там придут и такие машины, что станете вы спускаться в шахту на пять, а потом и на четыре часа».

Он невольно вспоминал в эти минуты свое детство, юность, проведенную в душных, глухих, как печная труба, лавах-коротышках, тяжелый обушковый труд. Он был рад, что его юным товарищам по профессии никогда не придется испытывать удушья от нехватки воздуха, ноющей боли в руках и спине…

И становилось тепло от какого-то нового, необъяснимого чувства. Его он испытал впервые, восстанавливая затопленную и взорванную белогвардейцами шахту.

В жизни каждого человека есть минуты, когда осмысливаешь весь пройденный тобою путь и ясно видишь будущее, ради которого шел по трудным, порою неизведанным дорогам. Такие минуты Микола Петрович пережил, слушая обращение партии к ударникам. Слова партии вошли в ум и сердце шахтера — он, рядовой донецкий шахтер, утверждался в высоком звании созидателя, открывателя новых путей в труде.

Проходили месяцы, годы, а великие слова о радостном, творческом труде становились еще ближе и родней. Они вели Шаруду по жизни, как компас.

Теперь часто после обеда Микола Петрович брал баян, направлялся в сад. По саду лениво бродили сладкие запахи. Листья, разбуженные ветерком, шелково шелестели и снова погружались в дрему. Стеснявшийся обычно на людях петь своим немного надтреснутым, «подземным», как он говорил, голосом, уединяясь в саду, Микола Петрович тихо напевал любимую песню:

Деревушка в пятнадцать дворов веселила взор каждого, кто проезжал по старой Изюмской дороге из Харькова к Донбассу. Старинное название ее, Сакмара, напоминало о тех днях, когда пролегала вдоль Донца сторожевая подвижная застава — «Изюмская сакма», а в непрохожих лесах селились черкасы-казаки из заднепровских земель, не стерпевшие шляхетского гнета.

Белые с крохотными оконцами хатки радушно смотрели, как старушки, из-за мальв и подсолнухов на обкатанный до глянцевитого блеска шлях, приглашая каждого путника под свои соломенные кровли. За покосившимися плетнями полыхали костры одичавших цветов. По стенам лезли, прислушиваясь ко всему синими и красными ушками, «крученые панычи», плети дикого винограда.

Варя поселилась в крайней хатке у старушки учительницы. До яслей, разместившихся на опушке лесничества, было несколько минут ходьбы.

За огородом протекал Донец — древний Танаис — великая река северских славян. Он горделиво струил свои воды меж выветренных меловых скал, поросших сосняком.

Варя любила выходить на рассвете к реке, любоваться рождением солнца. По росистой траве, такой мокрой и холодной, что сводило ноги, она направлялась к своему излюбленному месту — старой вербе, ствол которой почти горизонтально вытянулся над заводью, окуная в воду длинные ветви. Варя усаживалась на ствол, слушала, как плещет старый Донец, стараясь увлечь за собой ветви, как звонко падает роса с листьев.

Заря являлась сперва светлой каемкой над лесом, потом небо розовело, и постепенно показывался диск солнца. Увеличиваясь, он медленно поднимался. В эти минуты, думая об Алексее, Варя мечтала о том, чтобы когда-нибудь доказать, что она достойна его. Ей казалось, что нужно пройти через какое-то испытание, чтобы быть достойной Алексея.