— Дело сложнее, Кирилл Ильич, чем ты думаешь, — поднимаясь со стула и размеренно прохаживаясь по комнате, произнес Коренев. — За Черкасова комбинат. Эту гору трудно штурмовать. Посмотрим, как развернутся дела... Придется в обком съездить... Ну, пойдем... Мы к тебе, Алексей Прокофьевич, душу пришли отвести. Хочется иногда выговорить наболевшее... Я бы вот на наряде сейчас глубокинцам нашим, все как на исповеди выложил. Приходится сдерживать себя. В борьбе тактика большое дело... Что б я сейчас с удовольствием сделал? — после короткого молчания спросил Коренев Звенигору. — Не угадаешь, Кирилл Ильич. Поужинал бы с хорошим вином. Столовая ведь открыта. Пошли с нами, Алексей Прокофьевич.

Улица, посеребренная жидким светом луны, казалась морозной; по ней пробегали большие черные тени — с шахты тронулся очередной состав с углем.

Они шли молча, каждый погруженный в свои думы.

«В районе все знают, что на многих шахтах цикличность только форма, — раздумывал Алексей, — каждому горняку понятно: шахты лихорадит из-за того, что запустили подготовительные работы... Стоило только Кореневу заговорить об этом, как все его доводы стараются опровергнуть. Что заставляет людей делать это?»

За поворотом улицы возник иллюминированный фасад бытового комбината.

— Сидит! — показывая на ярко освещенное окно кабинета главного инженера, недовольно воскликнул Звенигора. — До сих пор сидит главинж. Завтра прикажу коменданту, чтоб у всех после ночного наряда ключи отбирал и никому не давал... Да, Алексей Прокофьевич, чуть не забыл: сегодня повестки пришли — мне и тебе. На суд... Двенадцатого в первый участок... Начались дела на «Глубокой». Кого на бюро, кого под суд. Не суйся поперед батька. Ну да еще посмотрим, кому жарче придется! — беззаботно рассмеялся Звенигора.

Обстановка в народном суде успокаивающе подействовала на Алексея. В раскрытые рамы лезли любопытные ветви сирени, желтой акации, по свежепобеленным синеватым стенам зала заседаний лениво скакали солнечные рябые зайчики. В зале находились лишь несколько человек — маленький подвижной юрист с вздутым портфелем, торопливо просматривавший дела, статная пожилая женщина с двумя девушками, похожими на нее.

— Смотри, Алексей Прокофьевич, в таком суде можно хоть каждый день судиться, — оглядывая комнату, пошутил Звенигора.

Девушка в расшитой болгарским крестом батистовой блузке, с тугими косичками, уложенными валиком вокруг головы, объявила:

— Первым будет слушаться дело об аварии на шахте «Глубокая».

Девушка разложила на столе папки, карандаши. Вошел судья — высокий, узкоплечий пожилой мужчина с сухим лицом. За ним проследовали заседатели — полная, с живым взглядом женщина и спокойный, сосредоточенный молодой человек с золотистой шевелюрой, в мундире горного инженера. Началась обычная судебная процедура.

— Председатель наш, глубокинский: Панкратов Тихон Федорович, — шепнул Звенигора Алексею, показывая глазами на судью. — Горным мастером у нас был. Трезвого ума человек. Если этот присудит, значит полагается.

Хотя Панкратов отлично знал всех, кроме Алексея, но он педантично опрашивал Звенигору, Шаруду, дядю «Порядка».

Когда заканчивался допрос Шаруды, в комнату заседаний вошел запыхавшийся Стерняк, присел на край передней скамейки, подальше от всех. Судья подробно расспрашивал, как работает «Скол», сколько вынимает угля за смену, как меняют скорости. Микола Петрович увлеченно рассказывал об испытаниях.

— Про такую машину мы с тобой, Тихон Федорович, и не мечтали... Ты приезжай до нас, увидишь. В лаву попросишься. Оставишь свой суд.

Стерняк отвечал растерянно, неохотно.

— Вы что, нездоровы? — прервал его председатель суда, пристально наблюдая за бледным, потным лицом инспектора.

— Нет, утомился просто. Жара.

Заседатель — горный инженер — задал Стерняку несколько вопросов о правилах горного надзора. Тот опять отвечал неуверенно, сбивчиво — не мог даже назвать сроков осмотра металлических канатов.

Когда суд удалился на совещание, Алексей, Звенигора, Шаруда, Санжура и все еще хромавший дядя «Порядок» вышли в сад.

Долго ждать не пришлось. Через несколько минут раздался звонок, и все снова прошли в зал. Председатель суда огласил приговор. В нем говорилось, что «руководители шахты и изобретатель не уделили должного внимания соблюдению правил техники безопасности, однако суд не усматривает в этом служебной халатности... Представитель горного надзора Стерняк вместо оперативного контроля за ходом испытаний, помощи испытателям машины совершенно устранился от этого важного дела и не принял необходимых мер к предотвращению аварии...»

Стерняк оторопел, стер рукавом пот со лба, зло посмотрел на судью и растерянно проговорил:

— Что ж, ваша правда...

Нередко бывает так, что народ признает открывателей нового, их труды, изобретения раньше, чем ученые авторитеты, официальные комиссии и ведомственные учреждения. Народ — самый строгий, но в то же время самый беспристрастный ценитель. Еще ведутся дискуссии о том, что принесет то или иное усовершенствование или изобретение, а уже умельцы и новопроходцы внедряют его.

Как ни пытались на «Глубокой» проводить испытания «Скола» без огласки, а все чаще стали наведываться на шахту то в одиночку, то группами шахтеры с соседних рудников, из других близких и далеких донецких районов.

— Не нужно никого пускать, — добродушно ворчал Микола Петрович. — Спускается человек в лаву, — значит, я должен ему все рассказать, чтоб он уехал без обиды... А мне робыть треба, до ума доводить машину... Ты, Ильич, дай такое распоряжение, шоб в комбайновую лаву не давали пропуска, — просил он начальника шахты.

— Может, на замок запереть тебя, Петрович? — шутил Звенигора. — Все равно сломают!.. Народ — сила, захочет узнать — к земле ухо приложит — все узнает...

— Та оно так, — соглашался Шаруда, — а все ж робыть николы. Я как в музее теперь. Особенно, когда комсомольцы приедут. Те не успокоятся. В ту середу показываю хлопцам с Буденовки, шо к чему, и пролез трошки вперед. Смотрю — ползет комбайн. Шо такое?! А один хлопя заховался за машину и сигналы пробует. От чертеня!

— А Сечевой у тебя был в лаве? — остановил Шаруду Звенигора, когда тот собрался уходить.

— Был, позавчера...

— Это я его послал посмотреть, как «Скол» работает. Пусть заинтересуется. Смотри, каким героем оказался!

— Я тоже ему говорю — иди, Герасим, ко мне в сменщики... А он помолчал, потом говорит: «Я другую, дядька Микола, работу себе присмотрел — пойду на проходку. Там еще моя сила пригодится. На машину тогда перейду, когда сил не станет».

В садике у Шаруды сидели Бутов, Алексей, Звенигора. Сидели не первый час, а разговор все не утихал. Уже вечер стал класть густые краски на деревья, и еще пышнее расцвел сад радугой созревания — зазолотились шафраны, упрямо клонившие долу ветви, заиграл на сливах матовый снежок налета, зардели литые серьги боярышника.

Сад был налит пряными, густыми запахами. Где-то за поселком гремели вагонетки, еще больше подчеркивая тишину степи, невидимой отсюда, но тоже дышащей выспелостью трав, теплыми молочными запахами.

На столе, покрытом розовой льняной скатертью, были расставлены бутылки пива, закуски.

— Нет, ты скажи, что для человека главное в жизни, Ларя, — пристукивая ладонью по плечу друга, говорил Шаруда, — деньги?! Нет. Звание? Нет. А что? Ни черта ты не знаешь.

— Да не кричи, Микола, — посмеивался Бутов, — смотри, как градусы в тебе заговорили.

— А я хочу, шоб на весь мир было слышно, как я думаю и что. Мне ни денег, ни славы, никакого звания не надо! Почестей не хочу. А то — один знаменитый, другой именитый. А все, кто со мной работают, — не знаменитые? Не именитые? На шахтерах весь мир стоит. В Англии забастовали шахтеры — все остановилось, все потухло, все застыло. Шахтер — это первый человек в стране! Только я теперь не просто шахтер, а шахтер-оператор.