В «нарядную», торопясь, вошел Коренев. Ища кого-то глазами, он подошел к Звенигоре, быстро пожал руку и спросил:

— Микола Петрович еще не спускался?

— Только что видел его у начальника участка. Аня, посмотри — Шаруда у Бутова? — крикнул Звенигора электровозчице.

— Здесь... Вам позвать его? — отозвалась девушка.

— Есть еще время? — осведомился Коренев.

— До начала смены двадцать минут, — посмотрел на часы Звенигора.

— Замечательно!.. Ну, что снилось, Микола Петрович? — пожал парторг руку Шаруде, вышедшему из кабины начальника участка.

— Я не невеста. Мне сны не снятся, — отшутился тот. — Пришов вчера из кино и спал, будто колганивки напился...

— Собирай, Микола Петрович, свою старую бригаду. Ну, и другим не мешает послушать... — обратился парторг к шахтерам.

Вокруг Коренева образовалось кольцо любопытных.

Поблескивая глазами, Коренев вынул из бокового кармана куртки плотный голубой конверт и поднял его высоко, чтобы видели все.

— С голубем мира!.. — указал он на угол конверта, где был синей краской отпечатан голубь в полете. — Пришло к нам письмо, товарищи... из-за Карпат. Из Польши. От близких, родных нам людей — силезских шахтеров.

Коренев развернул большой лист бумаги, украшенный шахтерской эмблемой — скрещенными молотками, и начал читать:

— «Секретарю партийного комитета шахты... — Заметьте, по-русски пишет... — Дорогой товарищ, мы прочитали недавно в нашей горняцкой газете «Шиб» о том, как работает Микола Шаруда со своей бригадой на первой в мире машине для добычи угля из пластов крутого падения. И мы гордимся, что это сделали советские люди — сделали для всех нас, шахтеров. Теперь такие машины будут и у нас — раз они есть в Советском Союзе. И мы хотели бы начать с вами соревнование...»

Дочитав письмо, парторг бережно сложил его и торжественно вручил Миколе Петровичу:

— Получай и подумай, что нужно ответить горнякам шахты «Покуй». «Покуй» — это по-русски значит «Мир».

— Да что ж там думать. Согласны, мол, — подсказал Коля Бутукин.

— Ты не торопись, за всех не решай, — посоветовал Коренев, — соберетесь после работы, коллективно обсудите.

Молча стоял изумленный Микола Петрович.

Он до сих пор еще не верил, что письмо — ему, что о трудовых делах его бригады знают даже в далекой Польше...

Коренев подошел к нему и обнял.

— Большая честь тебе, Петрович, и всей бригаде. На всемирную дорогу советский человек вышел. Недаром Ленин говорил — будут у нас учиться. Ленинское слово вещее... Из него, как из зерна, живое дело растет. Вот и пришло время. Будут к нам письма еще из многих стран. Будут. Это лучшая награда за наш труд шахтерский.

Парторг вышел на шахтный двор. Утро было таким, что даже человек с черствым сердцем залюбовался бы.

Солнце, еще невидимое, пробивало пучками стремительных лучей нежные, взбитые ветерком облака. Веером раскинулись они у дальней шахты «Снежная». Чудилось — лучи выходят из террикона...

Нежно-синее небо было высоким. Под его шатром просыпалась донецкая земля.

Изо всех сил старался работать в эти дня Сечевой!

Он не только приходил раньше всех в лаву, но и часто задерживался после смены, особенно после второй, когда сменщики его не поторапливали оставить забой. Ему хотелось еще прихватить несколько минут, глубже врубиться в пласт, больше вынуть угля...

Так было и в эту субботу...

Уже все работавшие с ним шахтеры вышли из лавы, а он никак не мог оторваться от хрупкого, податливого пласта, кромсал и кромсал его, метко направляя пику отбойного молотка между слоями угольной массы,

— Стой, хватит! — наконец скомандовал сам себе Сечевой; положил молоток, выключил воздух. И осветил лампой грудь забоя, далеко ушедшего в пласт...

Вдыхая полной грудью воздух, он вдруг ощутил сладковатый, неприятный вкус. В воздушном потоке блуждала какая-то теплая струя…

«Как будто из печи тепло идет...» — встревоженно подумал Сечевой, обшарил пучком лучей весь свой участок. Ничего не удалось обнаружить. «Показалось», — успокоил он себя и торопливо стал спускаться к штреку. Нужно было пролезть еще половину стометровой лавы. Ловко перебирая ногами стойки, повисая на руках, он устремился к откаточному штреку. Струя теплого воздуха становилась все мощнее, угарнее...

Герасим успел спуститься на двадцать — двадцать пять метров, где-то у крепежного костра остановился, чтобы перебросить молоток в другую руку, и вдруг увидел страшное... В глубине лавы, возле крепи, срубленной из толстых сосновых бревен, тлел уголь. Спекшаяся куча его плотно прилепилась, как ласточкино гнездо, к крепи. В любую секунду мог взорваться скопившийся под сводами шахты газ метан. Сечевого сковал страх. «Бежать, бежать, — лихорадочно думал он, — сейчас ухнет и конец всему...»

Из середины тлеющей кучи угля уже вырывалось пламя. Тянуло сернистой жженкой, смолистым духом.

— Пожар!!! — во весь голос крикнул Сечевой. Одиноко и тоскливо прозвучал крик в немой, темной, бесконечной лаве...

«Никого нет в шахте!.. Суббота! Ремонтники придут не скоро... До ствола далеко...» — быстро соображал Сечевой, вглядываясь в зловеще пламенеющие угли.

Ему стоило только разжать пальцы, сжимавшие стойку, и тело само сорвалось бы вниз к штреку, но, не понимая, что происходит с ним, Герасим еще сильнее вцепился в сырое, скользкое дерево крепей.

В памяти вдруг ярко вырисовалась гнилая, болотная поляна в сосновом лесу под Гдовом, наводчик, бросившийся к немецкой ручной гранате, вот-вот готовой взорваться возле ровика со снарядами, и бесстрашно отшвырнувший ее за секунду до взрыва...

Сечевой рванулся к крепежному костру, сорвал с себя спецовку, накинул ее на кучу горящего угля и плотно придавил своим телом... Обожгли грудь раскаленные грани угольных глыб. Куртки не хватило, чтобы покрыть всю воспламенившуюся кучу. У основания ее вырастали острые языки пламени — голубые, зеленые, багровые. Герасим теперь уже не думал ни об опасности, ни о себе. Придавливая своим могучим корпусом обжигающую массу угля, он думал об одном — как потушить этот зловещий огонь! Это рождало в нем силу, желание бороться за жизнь шахты, предотвратить ее гибель.

Герасим руками сгребал уголь под себя, плотнее прижимался к раскаленной куче. Возбужденный своим дерзанием, отчаянной попыткой вступить в единоборство со стихией, он неистово душил этот страшный огонь. Огонь затухал только там, где Сечевой накрывал его своим телом. Он знал, что тушить пожар в шахте можно только песком, сланцевой пылью. Но ни пыли, ни песка не было близко. Герасим бросился к отбойному молотку, торопливо подключил его к шлангу воздухопровода и, отыскивая глыбы породы, стал дробить их. Он пустил пику молотка на полную скорость: она секла, крошила, ломала куски сланца. Ловкими движениями Сечевой откидывал все это крошево к рештаку.

Задыхаясь, Сечевой сгреб, бережно прижал к груди кучу надробленной щебенки, подполз к огню и стал засыпать то место, где уже тлели балки крепления. Под сланцевой мелочью языки пламени глохли, дробились.

Он засыпал половину огненной кучи и вдруг увидел, как из щели между двумя бревнами крепежного костра выкрался длинный змеевидный желтый хвост пламени и обвил балки. Тогда Сечевой подтянул отбойный молоток и стал ожесточенно дробить опоры крепления. Сухое дерево податливо щепилось, костер медленно садился под тяжестью кровли, придавливая тлевшие нижние балки, закрывая доступ воздуха к ним. В пылу Сечевой уже не замечал того, что пламя жгло ему грудь, что на нем тлела рубаха, а на кистях рук, на ладонях вскочили волдыри.

Он рвал пикой молотка кругляки на щепу, куча темнела, на ней показывалось все меньше языков пламени. На нее плотно насели верхние венцы костра — и заглушили очаг.

Сечевой чувствовал, что угорает — горло затянуло что-то сладкое, стучало в висках, тошнило, но, собирая все силы, всего себя, он продолжал дробить породу, сгребать се к крепежному костру. Уже редко выпрыгивали из щелей языки пламени, порода плотно облегла очаг, но силы совсем оставили Сечевого.