Варя молча посмотрела на него и по наигранной непринужденности лица поняла, что он лжет.

— Что ж поделаешь, каждый ночует там, где ему удобней, — глухим голосом произнесла Варя. — Нужно, видимо, просто честнее относиться к самому себе...

Ей хотелось услышать от него слово правды, пусть горькой, но правды. Вадим подошел к ней, обнял небрежно за плечи и, проведя рукой по волосам, пробормотал:

— Не понимаю, чего ты хочешь... Можешь узнать, где я был...

— Я никогда не буду ни у кого узнавать, где, с кем ты был, — отводя его руку, сказала Варя. — Хорошенько подумай, Дима, о наших отношениях.

Вскоре родилась девочка. Варю захватило материнство. Ей казалось, что и Крестов изменился. Он хлопотливо занимался теперь всеми делами быта, часто нянчил девочку, вывозил ее на прогулку. Варя радовалась, что рождение дочери благотворно подействовало на него.

Но через несколько недель она поняла, что и заботливость Крестова, и его внимание к дочурке — все это было средствами маскировки. Варя стала получать открытки, сперва просто наглые, потом циничные — какая-то корреспондентка предупреждала, что Вадим «принадлежит душой и телом только мне». Варя вначале просто рвала их, но после того как в одной открытке были развязно осмеяны детали их интимной жизни, она не выдержала, показала ее Вадиму.

— Ты становишься невозможной, — невозмутимо отвечал муж, — я не виноват, что нравлюсь кому-то... Прикажешь быть Шерлоком-Холмсом — разыскивать автора открытки?..

— Ты лжешь. Это хорошо знакомый тебе человек, — с твердой уверенностью доказывала Варя. — Я тебя не задерживаю...

И все же у нее не хватило решимости оставить Крестова. Теперь он был не просто мужем, а отцом их дочери. Она все еще на что-то надеялась: меняются ведь люди, происходит какой-то перелом в характерах, отношениях.

Летом она уехала на время отпуска в деревню, под Киев. Крестов отказался отдыхать вместе с ней, ссылаясь на то, что ему не дадут отпуска летом, но после отъезда Вари купил путевку в крымский санаторий.

На отдыхе Варя впервые ощутила, что ей совершенно безразлично отсутствие Крестова — без него было даже спокойнее. Как-то она приехала в город ночью. Не пришлось никого будить, случайно у нее был с собой ключ от входной двери. Дверь в комнату оказалась также незапертой. Она открыла ее, вошла в комнату, поставила чемоданчик, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.

Бросилось в глаза яркое, в больших красочных цветах женское платье, повешенное на спинку стула. Потом она увидела красивую, с длинными тонкими пальцами и ярким маникюром руку, свесившуюся с кровати.

Ею овладело чувство омерзения, гадливости. Варя бесшумно выключила свет, тихо ступая, вышла в коридор. Она стояла долго в коридоре, не зажигая света. Ей казалось, что все провалилось в скользкую, холодную тьму, из-под ног стал уходить пол... С трудом овладев собой, она вышла на улицу.

Редкие прохожие попадались навстречу. Дома, деревья — все расплывалось в серой дымке. У Вари горело лицо. Глаза ее были совсем сухие... Одна мысль навязчиво кружилась в воспаленном сознании:«Какая подлость! Дойти до такой низости...»

Утром, вернувшись домой, она не застала дома Крестова, в записке, оставленной на столе, он сообщал, что срочно уезжает в командировку на несколько дней.

Варя поняла, что Крестов просто удрал, боясь объяснений. О том, что она была, ему подсказал чемоданчик, оставленный ею.

Через несколько дней Варя уехала в Белополье к сестре. Крестов не согласился на развод, который она требовала. У него хватило наглости упрашивать ее, чтоб «ради счастья ребенка» она не оглашала досадного «случая», не подрывала его карьеру. Это окончательно убедило Варю в том, что и увлечение Крестовым и замужество были тяжелой ошибкой.

Часто Алексей спускался в шахту до наряда. Безлюдно и глухо в эти часы в подземных коридорах. Заканчивает работу малочисленная третья ремонтная смена. В лаве — узкой, поднимающейся почти под прямым углом выработке — царит тишина, как в лесу.

Порою Алексею казалось, что он и впрямь в лесу — ночном, болотном, — так тянуло сыростью, душным теплом. Позванивала капель. Потрескивали под напором пластов крепежные стойки. Иногда вдруг раздавался стремительный треск, будто давали очередь из пулемета. Это прорывался сквозь пласт скопившийся в нем миллионы лет назад болотный газ.

Освещая пласт яркой аккумуляторной лампой, Алексей всматривался в его синевато-огнистую поверхность. Уголь оживал, сверкал потоками, вихрями, перепадами извилистых полос, которые шахтеры образно называют струями. Они текли, эти струи, пересекались в пути, разрывались, исчезали.

Алексей прислонялся головой к теплой и влажной груди забоя, ухо улавливало неясные шорохи и треск: дробился пласт под давлением верхних пород.

Плотный, простиравшийся на десятки километров монолит угля представлялся Алексею чем-то зыбким и слабым, ничтожной прослойкой в огромном слоистом пироге земной коры.

Пролезая по лаве, Алексей иногда останавливался то у одного, то у другого уступа, замерял расстояние от передней крепи до «груди забоя», наблюдал состояние крепи, строение угля в разных частях пласта.

Он наметал глаз и мог уже сразу различать при свете электролампы волнистые, порой еле заметные трещины, которые образовались под давлением горных пород.

Эти исследования все больше убеждали Алексея в том, что горное давление у откаточного и вентиляционного штрека почти совсем нейтрализуется благодаря мощному креплению выработок. Бетонные балки и опоры не поддавались нависшим над ними тяжелым породам песчаника, глины, гранита.

Иногда Алексей оставался наблюдать, как начинает работу смена.

Присматриваясь к приемам Шаруды, он убедился, что опытный забойщик, используя природные явления, быстро скалывает огромные куски отжатого угля. Шаруда не страховал себя частой установкой крепежных стоек. Если у других забойщиков они устанавливались через каждый метр, то Шаруда ставил их не ближе, чем на полтора метра друг от друга.

На все советы крепить чаще он упрямо отвечал:

— Постукивай по кровле. Она тебе все скажет. Треба только прислушиваться. Сама кровля скажет, когда и як ее крепить.

Как дирижер улавливает отдельные звуки в многоголосом оркестре, так мастер забойки различал любой шорох в лаве, знал, о чем он предупреждает...

Шаруда работал легко, но все время был начеку. Он слушал и слышал, как «говорит» пласт, как трещит кровля. Эти звучания недр порою были еле уловимыми, но он различал их ясно.

Шаруда работал на длинных уступах, то есть вел забойку угля на большем протяжении, чем остальные забойщики.

Любуясь работой его, Алексей не отвлекал расспросами, но сам Шаруда в минуты перерывов коротко говорил, показывая на тонкую паутину трещин, расползавшихся по пласту:

— Смотрите! От туточка и прижало его сверху. Природа работает. Сила! Теперь только тронь — и все будет внизу. Аж загремит!

Выслушав соображения Алексея о том, как действует горное давление в тех местах, где лава смыкается со штреками, Микола Петрович сказал:

— На каждое правило есть исключение. — И многозначительно добавил: — Когда-нибудь побачите.

Через несколько дней Алексея позвали к телефону. Звонил из шахты Шаруда, чтобы в лаву спустился Алексей.

Алексей разыскал Шаруду на вентиляционном штреке. Там проходчики углубились за сутки более чем на четыре метра в мягкие породы и не сумели закрепить всей пройденной выработки.

Обведя лампой вокруг себя, Шаруда нащупал ярким зрачком ее те места, где горное давление уже раздробило пласт. Кое-где это было заметно лишь по извилистым жилкам на ровной, гладкой поверхности угля, но местами уголь сам выпадал, как кирпич из размытых дождем стен.

— Вот... Вот... — тыча световым пучком рефлектора то в одну, то в другую точку, показывал Шаруда. — Как прессом сжало. А вы говорили, шо не будет такого возле штреков. То ж сила над нами, — торжественно стуча о кровлю ладонью, говорил он. — Только выпусти ее из рук! — Он с силой сжал кулаки, будто удерживал в них что-то. — Все сдавит, все спрессует.