Нет, и сам он, Жернович, был требователен и несговорчив, когда дело касалось справедливости, и сам умел кричать, когда видел перед собою не умного мужчину, а ворону, но еще там, в пароходстве, едва узнал о том, что случилась беда у капитана Гарцуева, случилась на таком надежном фарватере, то даже мысленно не посмел обругать Гарцуева вороной. Сам водивший суда по Верхнему Днепру, по Сожу, по Припяти и лишь совсем недавно осевший в конторе пароходства, Жернович прекрасно знал капитанов маломощных буксиров и теплоходов и в таких невзрачных с виду людях, как Гарцуев, видел по-настоящему преданных реке людей. Во всяком случае, в какой бы ни оказался беде Гарцуев и как бы ни был сам виноват в этой беде, все же огромное расположение испытывал он к старому воднику, не то что к Веремейчику, протиравшему штаны в конторе.

Как только стали приближаться малым ходом к застывшему у берега буксиру, Жернович покинул Веремейчика, уже не заботясь о том, что может обидеть таким образом Веремейчика. «Разберемся!» — сказал он себе, всматриваясь в знакомое, еще более унылое лицо капитана Гарцуева. И в тот миг, когда катерок, столкнувшись бортом с буксиром, начал было отходить назад, но, прочно соединенный канатом, опять подался к буксиру, Жернович, не ожидая трапа, перепрыгнул с одной палубы на другую.

Может быть, Веремейчик, цокнув каблуками и оказавшись тоже на новой палубе, с важным видом посматривал на матросов или, наоборот, с хитрецой взглядывал на него, Жерновича, когда он, позабыв на время о Веремейчике, жал руку каждому и почти не видел каждого, а все ловил изменения на унылом, постном лице Гарцуева. Пусть Веремейчик веселился в душе или осуждал его даже, наблюдая, как он здоровается с каждым, но разве дано было понять Веремейчику, что он, Жернович, пытается хотя бы этим взбодрить притихших, мрачных от сознания своей вины речников?

— Ну, как же случилась беда? — тоже вроде виноватым голосом спросил он у Гарцуева, все еще сожалея ему и уже раздражаясь тем, что этот старый, хилый на вид капитан по-прежнему каменеет.

Наверное, капитан буксира готовился отвечать обстоятельно и спокойно, отвечать уверенным тоном, и, пожалуй, готовясь к этой встрече, мысленно не раз отвечал, но вот теперь он определенно робел и выглядел учеником перед наставником.

— Шли своим курсом, держались фарватера. И вот а том месте баржа поранилась. Только не об берег. Об берег она удариться не могла, поранилась на судовом ходу. И команда… если что, и команда подтвердит. — И он оглянулся на тихую свою команду, ища у нее поддержки.

Матросы загудели, зашумели, не в пример своему капитану.

— Дно тралили? — спросил Жернович.

— Ждали комиссию. Лодки наготове — можно на них к барже, поглядеть пробоину.

— А и глядеть нечего, — послышался голос Веремейчика. — Вы обратили внимание, Жернович, на берег?

И впрямь весь берег был укрыт серыми лысыми камнями. Но Жернович, на мгновение испортив лицо гримасой недовольства, тут же стал спускаться в лодку, слыша за спиной сопеньице Веремейчика, который полез следом. И пока лодка сильными толчками подвигалась к барже, больше ни разу не повернулся Жернович в сторону серого лежбища камней, опасаясь, что опять у него на лице появится гримаса недовольства и он вдруг прикрикнет на Веремейчика.

Из отсеков баржи вода уже была откачана, и как только Жернович спустился в нее, то вновь сумел на миг позабыть обо всех, обо всем и сосредоточенно рассмотреть пробоину — сквозное продолговатое отверстие в самом днище баржи.

— Для меня все ясно, — поднял он с осуждением глаза. — Баржа не могла столкнуться с берегом, иначе получила бы пробоину в борту. Да и форма пробоины какая! То есть характер пробоины, как выражаетесь вы, Веремейчик. Все говорит за то, что повреждение получено только на судовом ходу.

«И все дела!» — с облегчением добавил он для себя.

Но тут опять послышался дерзкий голос Веремейчика:

— Это интуиция, Жернович, а вы привыкли не доверять интуиции. Нужны доказательства, а не догадки.

«Фу-ты! — возмутился он, покоробленный и голосом этим, и непонятной настойчивостью Веремейчика. — И слова какие заезженные, точно… точно засаленные штаны! У, контора, контора!»

Но пришлось вновь припомнить совет все того же нового знакомца, столичного жителя, умевшего беречь нервы в самые критические минуты, и Жернович произнес с непроницаемым выражением лица:

— Хорошо. Будем тралить дно. Я сам сяду-в лодку. Вам, Веремейчик, не хотелось бы подержать в руках конец жесткого трала?

— Отчего же? — возмущенно откликнулся тот. — Наша задача такая — все пощупать своими руками, во всем убедиться собственными глазами.

Жесткий трал — это железная рама, которую спускают на дно с двух лодок и потихоньку волокут вперед, прощупывая дно. Коряга ли, камень ли встретятся на пути — трал даст знать наверх. И как-то очень быстро, в считанные минуты, все спустились в две лодки, тут же одна из них, с матросами, устремилась к буксиру и воротилась с этим самым жестким тралом на борту. А Жернович, сидя рядом с Веремейчиком в покойной лодке, наблюдая за быстрым, гоночным ходом другой лодки, слушая короткие и как будто панические возгласы гребцов, мысленно просил матросов позабыть о том, что необходимо захватить на аварийном катерке водолазные костюмы. Позабыть — и не захватить! И было в этом преднамеренное желание Жерновича, и уже он предвидел события на здешней воде, и непременно должен был опозориться Веремейчик на глазах у речной братвы.

Но вот и спустили с обеих лодок жесткий трал, и Жернович, придерживая конец трала, успевал взглянуть на Веремейчика и до бешенства поразиться, какое спокойное и даже как будто ироничное лицо у инспектора. Ну конечно, тралить дно — затея долгая и нередко безуспешная, все это предвидел Веремейчик и оттого казался не то ироничным, насмешливым, не то снисходительным к самому себе.

Что ж, день впереди! И пусть придется не раз и не два бороздить одну и ту же водную гладь с отражением в ней по-цветному распустившихся, кучевых облаков, Жернович поклялся мысленно не покинуть лодку хоть до ночи, измучиться, но и спокойного этого инспектора тоже измучить. Что бы там ни говорил Веремейчик, как бы ни возмущался, как бы ни грозил потом, а лодку хоть до самой ночи не придется покинуть обоим: в одной они лодке!

Трал провели, и вернулись, и опять провели, и руки вдруг ощутили, как словно бы ток пробежал по концам трала.

— Есть! — для него самого неожиданно и с таким ликованием вырвалось, что матросы, сидевшие рядом с ним, переглянулись сокровенно.

Лодки быстро сближались, Жернович сбрасывал с себя одежду, клал ее на носу лодки, не обращая внимания на то, что штанина свесилась вниз и полоскалась в воде, и вскоре он предстал перед всеми — загорелый по-дачному, весь в комках мускулов.

— А водолазный костюм? — засуетился вдруг Веремейчик.

Жернович только рукой махнул.

— Ну что это за древние методы? — поморщившись, слегка возмутился Веремейчик.

А он усмехнулся, встал на ребро борта, так что лодка наклонилась, и шумно протаранил воду.

Это в детстве привычно нырять с открытыми глазами, разглядывать мутный подводный мир, камни там разные на дне, причудливые очертания дна, черные овальные ракушки. Древнее, из детства вернувшееся умение глядеть под водой, не дышать под водой! И теперь оно так пригодилось Жерновичу, теперь он еще ощущал достаточный запас воздуха и силы и плыл, уже видя жесткий трал и дно из чистого песка с намытым возвышением, похожим на женскую грудь.

Минуту или больше продержался он без свежего кислорода, а когда появился из воды и забрался в свою лодку, ему дали время наглотаться воздуха, не стали лезть с расспросами.

— На дне — громадный камень, — все еще голодно захватывая воздух, заговорил он, ни на кого не глядя. — Сверху — он — свежо — срезан. Наверняка — баржа — задела его — днищем.

И как только сказал он все это с трудом, все выжидающе повернулись к Веремейчику.

А тот неожиданно стал раздеваться.