«За чтение пора взяться, прочесть хоть несколько главных книг, пока есть время, — с осуждением подумал Чернецов о нем, — а он туда же, в суету, в эти бесцельные хлопоты да в болтовню…»
Но поскольку двое дружков уже позабыли о нем, то он мог не отводить своего взгляда и презирать их открыто.
Да, никак, они в самом деле собрались поскорее прочь, чтобы тут же звонить, выпытывать, строить предположения? Выпили, закусили, всласть поговорили об автомобилях, нахохотались так, что одному из них спину свело, а теперь дальше, дальше, время не ждет!
И тут пришла Чернецову в голову дерзкая, поначалу самого его насторожившая, а потом понравившаяся ему мысль, и он попросил Серенького задержаться на минуту, выскочил вон, поторопился на другой этаж, вспугнув кого-то, несшего дымящийся чай в подстаканнике, почти ворвался в номер к футболистам и у одного из победителей в белых атласных трусиках выпросил мяч.
— Станьте, жизнелюбы, станьте плотнее! — уже через несколько мгновений упрашивал он улыбавшегося испуганно Смугленького и согбенного Серенького, чтобы они заняли место в распахнутых дверях номера, как в футбольных воротах. — И закройте руками то, что закрывают футболисты. Обещаю пробить так, что ни единый волосок не упадет. Можете не волноваться!
Очень нелегко было, убрав, сдвинув к стене воняющий едою стол, пробить так, чтобы мяч не задел никого из жизнелюбов. Дверь узка, двое едва уместились в ее проеме, блестят испуганные глаза, лица в страдальческой гримасе, и попробуй, попробуй отыскать дыру для мяча! Но если был мастером футбола, если не напрасна былая громкая слава, то вернись в свою высшую лигу!
Все еще трусили, боялись подвоха весельчаки со сведенными в паху руками, и очень хорошо, что один из них, Серенький, полусогнулся, открыв щель для мяча…
Футболист не то чтоб разбежался, но все-таки сделал шаг-другой и пушечным ударом выбил мяч из гостиничного номера.
Мяч еще постукивал об одну, о другую стену коридора, а Чернецов уже сидел в кресле, испытывая то величайшее чувство удачи, которое дано лишь футболисту, забившему единственный победный гол.
Жизнелюбы с воплем ринулись к нему — наверное, целоваться.
Чернецов брезгливо отстранил обоих. Множество легенд преследует известного футболиста и в зените славы, к потом, когда известный футболист уже никто. И все-таки можно продлить жизнь в футболе в любые времена, пускай даже так своеобразно, и никому из сброда поклонников, прилипал, обаятельных шептунов не дано знать, когда футболист забивает свой последний гол, — нет, никому из них не дано это знать и предвидеть, а дано лишь право на последнюю легенду.
Песчинка
© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.
Будь проклят тот день, когда он познакомился с этой рыженькой Стасей! Потому что с тех пор, как только он увидел рыженькую усмешливую девчонку, приехавшую в их причерноморский городок, с ним что-то стряслось, он все дни пропадал с аквалангом у скалистого побережья, нырял и нырял под воду, стал худой и плоский, как копченая ставрида. Нельзя, нельзя переутомляться накануне соревнований аквалангистов! А он все пропадал у скал, у побережья, нырял и нырял, вскрывал под водою безнадежные раковины, искал ту самую жемчужину, которую пообещал подарить заезжей девчонке…
Будь благословен тот день, когда он познакомился с этой светленькой, всегда лучащейся улыбкою Стасей! Потому что с тех пор что-то с ним произошло необыкновенное, он стал часами пропадать под водой, он сам удивлялся, откуда берутся силы, и он был уверен, что сил этих у него хватит надолго, он не допустит, чтобы кто-то лучше его прошел подводную дистанцию. Стася еще увидит его триумф! И Стася еще увидит на своей нежной ладошке тусклое зерно жемчужины…
День, солнечный приморский день, уже начинался веселыми кличами курортников, отправлявшихся на пляж. В соседних домах слышны были заискивающие голоса тех, кто приехал и просился на постой, а в доме, где жил Цезарь, собирались в обратную путь-дорогу загоревшая полная женщина и загоревший полный мужчина.
— Вот вы и похудели, — спекшимися губами сказал им Цезарь, хорошо помня, ради чего приехали на кавказский берег двое полных людей, хорошо помня, какими еще более полными были они вначале, когда робко открывали вертевшуюся на оси калитку и спрашивали: «Местечка у вас не найдется?»
— Мы похудели — это верно, но и ты, братец, сдал, — дружелюбно заметил мужчина. — Что для нас спасенье, то для тебя катастрофа.
— Какая катастрофа? — возмутился Цезарь. — Вы пощупайте, — и он выбросил тонкую руку углом, напрягся, чтобы увидели курортники его мускулатуру, и сам же увидел вздувшийся комочек у предплечья.
— Он совсем помешался на подводном плавании, — пожаловалась с веранды мать. — Лучше бы не жить мне в этом городе! Лучше бы мне в вашем Пскове жить!
— И в нашем Пскове есть вода, — осторожно возразил мужчина, опуская на землю дворика до отказа набитый чемодан с матерчатым верхом.
— О боже, и у вас там вода! — вздохнула мать и стала упрашивать Цезаря жалостливым тоном: — Я совсем больная, Цезик. Не мучай меня, поешь, а потом иди на тренировку. Я совсем больная, Цезик…
— А! — отмахнулся он, вспоминая о том, что и Стася уезжает скоро восвояси, куда-то под Минск, и что если он не подарит ей обещанную жемчужину, то окажется пижоном, трепачом, брехуном. — Я опаздываю, мама! Я потом, мама!
И, все еще слыша за спиной материнские зовы, причитания и проклятия, он юркнул в калитку, податливую, укрепленную на оси, поправил съезжавший с узких плеч акваланг и помчался к морю.
Своих ребят, своего лучшего дружка Олега, своего тренера Зураба Шалвовича он увидел на привычном месте, у неприступных для горожан скал, но с радостью, наддавшей ему прыти, с каким-то удивительным толчком радости, пронзавшей его всего, тощего, черного, костлявого, заметил он неподалеку и Стасю, беленькую и в белом купальнике, которая сидела на камне, смотрела в море, а потом и на него, на Цезаря, посмотрела.
И он понял, что она вот так, в стороне, дожидается его, взмахнул ей рукой, уловил ответный жест ее нежной, лишь слегка загорелой кисти.
— Привет, ребята! — с воплем появился он на виду, перед своими ребятами, перед Олегом, перед Зурабом Шалвовичем.
— Привет, привет, — мрачно отвечал Зураб Шалвович, такой же стройный, как мальчик, с мальчишески остриженными смушковыми кудряшками волос и с обязательными для грузина усиками. — Только делай поворот — и дуй домой. Отстраняю от тренировок.
— Да вы что, Зураб Шалвович? — потрясение прошептал Цезарь, бросая незаметный взгляд в сторону сидевшей неподалеку Стаей. — За что, Зураб Шалвович?
— За что, за что! Нарушаешь дисциплину, понимаешь! Соревнования в воскресенье, а ты нарушаешь! Из моря не вылазишь! А потом сдохнешь на соревнованиях! Я запрещаю такое! Мне не нужны такие!
— Вы серьезно, Зураб Шалвович? — обескураженный гневными словами тренера, вполголоса спросил Цезарь и вновь покосился на Стасю.
— Серьезно, совсем серьезно!
И тогда все то, что томило Цезаря все эти жаркие дни, что толкало на бесплодные поиски матового зерна, на бесконечные подводные путешествия, на страдания по причине возможной неудачи и что вконец истощило его, — все это вдруг прорвалось в нем, и он с угрозой бросил тренеру:
— Хорошо, я уйду, Зураб Шалвович. Уйду и больше не приду. И вы останетесь без лучшего аквалангиста. И вам потом отчитываться в комитете физкультуры, Зураб Шалвович.
Еще мгновение назад разгневанный, обладавший властью тренера, Зураб Шалвович словно лишился этой власти, лишился дара пламенной речи после столь дерзких слов.
— Ты с ума сошел, Цезик! — метнулся к нему лучший дружок Олег и стиснул его узкие плечи крупными ладонями. — Возьми свои слова обратно, Цезик.
И тогда Цезарь, видя замешательство своих ребят, своего лучшего дружка Олега, своего тренера, с минуту еще испытывал их терпение, а затем удобнее устроил акваланг, проверил лямки, стал напяливать маску и соскакивать вниз по скалистому уклону. И лишь услышал напоследок сказанное в сердцах Зурабом Шалвовичем:
