Уже совсем поблизости берег, иная, надежная твердь, уже осталось преодолеть совсем немного, уже и конец ледяной дороги, как вдруг не только взвизгнул лед под ногами, но и поехал даже, и Александра обнаружила, что все под ногами превратилось в льдины и что они вдвоем тоже оказались на льдине, которая под тяжестью стала опускаться все ниже, ниже. А берег, а земля в пяти метрах!

И тогда, заметив, что человек в распахнутом полушубке протягивает к ней руки, она отступила, крепко сжав ручку саквояжа. А уже через мгновение взлетела она, в страхе обнаруживая, что небо вдруг накренилось и приблизилось, и еще крепче сжала ручку саквояжа:

— Осторожно! Там инструменты, там все…

И, думая в этот миг более всего о том, как бы не уронить саквояж в воду, по которой брел к берегу человек, она ощущала сильные мужские руки, охватившие ее, и тщилась глянуть вниз, на черную воду, где плавали стеариновые льдины.

Он так и нес ее к берегу, а она удивлялась, каким ярким стало серое, мглистое небо, и щурила глаза от растерянности и страха, и не могла смотреть в близкое тугое лицо человека. И вот человек опустил ее легко на рыхлый снег бережка, а сам подмял под себя лозовый куст и стал снимать поочередно сапоги и выливать из них воду.

Она отвернулась от человека, бормотавшего что-то успокоительное для нее, и на далеком отсюда, на покинутом высоком берегу различила гномика, помахала ему рукой, чтоб он бежал домой. Пускай спокойны будут они, отец и сын, они, мужчины в ее доме, и пускай знают, что она не побоялась пойти по слабому льду, по трещинам на льду, а потом и по воде, по воде… «Нет, это он по воде, по воде!» — спохватилась она и с восторгом взглянула на мужчину, который уже вновь стоял на ногах, уже вновь звал ее в дорогу — все такой же возбужденный, с горячечным блеском в глазах, по пояс мокрый, в незастегнутом и тоже подмоченном полушубке.

А затем, двинувшись следом за ним по рыхлому, водянистому снегу к Гиреву, к деревне, над которой вставали белые дымы, Александра все смотрела на мокрые сапоги мужчины и удивлялась тому, как этот человек безбоязненно ступил в воду и пошел, пошел по колени в воде, схватывающей жгучим холодом. «Да он любит, любит свою жену!» — подсказывала она себе и чувствовала, что хочется улыбнуться и что теперь не так уже и важно, любил ли он Веру, грустную сестру ее. Главное было в том, что человек этот любит какую-то женщину, любит счастливо и горячо и готов на все пойти ради любимой женщины! И, все еще считая этого человека врагом своего дома, она в себе находила странное чувство восхищения бесстрашным мужчиной и, припоминая, как он легко и нежно поднял ее на руки, испытывала стыд за то, что не пустила человека в дом, что оставила его с непокрытой головой на крыльце, что потом, когда пробирались через Днепр, все еще гневно взглядывала на него.

Она и теперь не прощала той большой, вечной обиды, принесенной их дому этим человеком, но твердила, твердила себе сейчас, чтобы не оставаться сердитой: «Да, с Верой он по-свински… А эту, из Гирева, вон как любит! Вон как умеет любить!» И отводила взгляд, чтоб человек, оборачивавшийся то и дело, вдруг не прочитал ее мыслей.

Серые, скучные снега еще оставались глубоки, и когда она проваливалась по колени и в нерешительности искала, куда бы ей ступить, шальной человек тут же оказывался рядом, помогал выбираться и даже отряхивал с ее куртки липкий снег, оставлявший влажные пятна.

— Не надо, не смейте! — старалась как можно холоднее отказаться она. — Скоро ваш дом?

— Вон, во-он! — широко взмахивал он залоснившимся рукавом дубленого полушубка. — Дойдем, Александра, дойдем! На руках донесу!

И, ловя особенный, грибной запах его подмокшего полушубка, она боялась, как бы не ослабеть и как бы и впрямь не оказаться на руках у сильного человека. Очень ей не хотелось, чтобы человек этот, чье имя забыто все же, забыто, нянчился с ней. Она шла сама, она сама не побоялась перейти Днепр, и она пойдет, пойдет дальше, до самого Гирева, до незнакомого дома, где так нужна она чужой женщине!

Казалось там, на середине Днепра, что на берегу уже и спасенье будет, но вот теперь почувствовала Александра, какою трудною вдвойне была дорога без дороги, дорога по мартовскому отекшему снегу. То вдруг по колени в снегу, то вдруг падаешь куда-то и мокрыми варежками тычешься опять же в рыхлое снежное месиво, то расстегиваешь «молнию» на резиновом сапоге и вытряхиваешь скользкие комки, то из карманов куртки выгребаешь комки!

И как ни отводила она глаза от беспокойного поводыря, все думалось о нем, о грустной Вере, о том, что человек, живший с ними под одной крышей, всегда разговаривал с Верой лениво. И Вера тут же умолкала, помнится, становясь по-сиротски печальной, и все тоже замолкали у экрана телевизора, все ждали напряженно, когда же кончится передача и можно будет разойтись по своим комнатам. Наверное, и здесь, в Гиреве, в другом доме, человек сидел по вечерам у мигающего экрана, рядом со счастливой женой, но не был ленив в разговоре, а все посматривал на нее, все спрашивал, не прибавить ли резкости, не убавить ли звук, все рассказывал, рассказывал и сам же посмеивался, все веселил и завораживал счастливую женку свою.

Воображая чужой дом в Гиреве и чужую, незнакомую, таинственную женщину с лучистыми, должно быть, глазами, Александра все с укором посматривала на широкую спину поводыря и думала, подавляя вздох, что и Вере еще повезет в жизни и будет сестра не одинокой и не грустной. Еще повезет, еще найдется такой вот сумасшедший, который на все готов будет пойти ради нее, ради любимой Веры!

Следы впереди, большие, точно медведем протоптанные, затягивались тут же свинцовой водой, и Александра брела по этим следам, у нее уже не было сил искать другую дорогу. Потом она ощутила, как лапой сдавили ее настывшую в мокрой варежке руку, и покорно, даже не пытаясь выдернуть руки, побрела за человеком. И лишь вспомнила о своем саквояже, встряхнула им, и грудной звук звякнувших инструментов подсказал ей, что все хорошо обойдется со счастливой женщиной из этого Гирева, которое уже показалось первыми, новыми, недавно выстроенными и еще пахнувшими свежей стружкой домами.

Все тянуло ее оглянуться, увидеть сырую дорогу, серую реку, черный берег Жучицы и удивиться, как удалось преодолеть такой опасный и трудный путь.

Человек впереди нее тоже шумно дышал и уже не поворачивался, уже глядел в одну сторону, на один и тот же зеленый забор, и тогда она подумала, что дом с шиферной крышей за крашеным, зеленым забором и есть тот дом, где ждут их. И не ошиблась.

Когда оказались возле зеленого, влажного, точно облитого водой, забора, человек взялся было открывать калитку, но вдруг помедлил, поворотил к Александре потное лицо и стукнул себя кулаком в распахнутую грудь.

— Такое дело, Александра! Я тебе хоть ручки поцелую, а только не помни злого… Такое дело! И я тебе ручки поцелую при всех, при женке даже, потому что люблю ее… А сын будет — Вовкой назову. Честное слово, Александра!

И то ли окончательно выбилась она из сил, устала вконец, то ли что-то сдвинулось в ее душе и вроде оттаяло, но она смогла спокойно, без гнева, взглянуть в хмельные от волнения его глаза и сказать, как будто лишь теперь вспомнив его имя:

— Михаил, все это сейчас не касается меня. Женке твоей надо помочь. Веди в свой дом.

© Издательстве «Современник», «Двое на перроне», 1973.

Так хотелось Михе отзываться смехом на это игривое тоненькое ржание жеребенка, так нравилось ему смотреть, как жеребенок качается в травах и, спугивая мошек, подрагивает рыженькой кожей, так любил он тонконогого и головастого конька своего, что сами собою складывались про него слова: «Жеребенок на лугу заржал… Жеребенок на лугу заржал!» Дальше никаких слов не было, но они должны были прийти, эти слова о том, как жеребенок стучит копытцем о землю и замирает с полусогнутой ногой, точно слушая ответный гул земли, как подрагивает, трепещет кожей, словно волнуемой рябью, как несется потом по бесконечному вечереющему лугу, по некошеным травам, таким спелым и с такими фиолетовыми метелками, — должны были прийти слова и дальше, а пока томили Миху лишь первые, лишь начальные: «Жеребенок на лугу заржал… Жеребенок на лугу заржал!»