— Ну, Алевтина Сергеевна, — поспешил он бойко воскликнуть, — за вас, за то, что я вас знаю!
— За то, чтоб вы меня не забывали, — возразила она, как бы продолжая его здравицу.
Пить бы, гулять бы, ходить бы в кинотеатр повторного фильма, смотреть бы страшные картины, а он уезжает, его просят не забывать друзей. И когда он потянулся вновь к бутыли, чтоб заглушить тоску игристым вином, Алевтина Сергеевна прикрыла свой рубиновый фужер бумажной салфеткой с тиснеными узорами на ней и строго и одновременно милосердно взглянула на него.
— Ах, Джованни русский, бродяга, пилигрим старый Джованни! Из городка в городок, и нигде нет покоя, и снова в какое-то местечко, в провинцию, похожую на Рогачев… Блудный сын, — сказала она в раздумье и, точно потрясенная этим сравнением, повторила поспешно, горестно, тревожно: — Да-да, блудный сын! Блудный сын двадцатого века…
А он, старый бродяга, и пилигрим, и какой-то там блудный сын, подумал грустно вот о чем: что не он один такой в двадцатом веке, что многие и теперь, после далекой войны, после нескольких десятилетий, возвращаются к потерянным братьям, а многие так и ищут родных без надежды, ищут, пишут на радио, в Красный Крест…
— И не один я такой, не один! — воскликнул он в подтверждение своих мыслей и потянулся к шампанскому. — Многих раскидало по свету, а я хоть на родине. И это меня спасает, Алевтина Сергеевна, и не глядите на меня так жалостливо, Алевтина Сергеевна! Я хоть и блудный, и бродяга, и одиночка, а не потеряюсь. Потому что тут батьковщина. Да-да, Алевтина Сергеевна, вы, наверное, и не знаете, как все это называется по-белорусски? — Он широко повел рукою в сторону Днепра, нескошенных лугов, голубеющих вдали лесов. — Батьковщина. Это же так много в одном слове, Алевтина Сергеевна…
— Вот и оставайтесь на своей батьковщине, — настойчиво попросила она.
— А для меня батьковщина и это, — повел он рукою опять в сторону Днепра, над которым появились летящие рывками чайки, — и вся Белоруссия. И я бы жил тут, жил, Алевтина Сергеевна. Не знаю, может, еще наколдовал мне Былымин… Только эти разговоры, Алевтина Сергеевна! Мы с вами в кино, а уже разговоры, сплетни, всякая брехня. А вы учительница, вас особо надо защищать от брехни, у вас должен быть авторитет…
— Спасибо, Джованни, спасибо. В самом деле, эти пересуды! Всем хорош городок: река, сады, потом еще река Ведричь за городом и там же дубравы, дубравы… А только всяческие предрассудки, странные нравы! И никуда ведь не денешься от пересудов, если живешь в маленьком городе, довлеют над нами и предрассудки, так что каждый свой шаг мы должны заранее обдумать. Вот что удивительно: такой уютный городок, такой чистый воздух здесь, а иногда словно задыхаешься в Жучице. Вы правы, Джованни, правы: и пересуды, и предрассудки — всего хоть отбавляй…
Ему уезжать, ему забывать о славе сквернослова, а вот каково ей? Как ей противостоять всем кривотолкам, ходить с любезной миной по городу, жить и дальше уроками, школой и считать уходящие годы?
И он по-отцовски, с мудростью старшего взглянул на Алевтину Сергеевну, встретил упрек в ее лиловатых глазах и вздохнул, выдавая тяжесть переживаний. Что ж, он и ожидал осуждения, был готов к этому, да ведь часом раньше, в пустом кинотеатре, Алевтина Сергеевна сочувствовала ему и упрашивала не надсаживать сердце воспоминаниями, а теперь она уже горюет. И он понял, что надо или прощаться теперь, или ждать худшего — слез, может быть.
Выпили, а веселья не было, и надо уходить, и надо придумать какой-то предлог, будто он позабыл какую-нибудь справку взять в горторге, но получилось так, что Алевтина Сергеевна сама нашла предлог: дескать, троечники собрались и ждут ее рядом, в четвертой школе, с этими троечниками она собирается заниматься все лето. Все лето, все лето, Джованни! Зачем? Да чтоб лучше знали грамматику, чтоб не отставали по иностранному языку…
Так и разошлись — уже без лишнего слова упрека, как будто завтра снова в кинотеатр повторного фильма. Несколько ошарашенный таким расставанием, он смотрел ей вслед, как поспешно она уходила, неся белую сумочку ровно, точно опасаясь просыпать что-то из нее. Только напряженной рукой можно так ровно нести сумочку!
Домой, домой… И он поплелся домой с таким чувством, будто наделал в этот день много зла. Домой, домой! А на рассвете из дому, из дому…
— Да! — пробормотал он раздраженно, появившись в наемной квартире, где такие очевидные приметы отъезда, сборов в дорогу: чемодан опоясан брезентовыми ремнями, а на чемодане — старомодный плащик болонья.
Можно, пожалуй, и расслабиться, прилечь и расслабиться, ему не раз помогал этот испытанный прием.
И он прилег, не снимая парадного серого костюмчика, и надвинул на лицо соломенную шляпу — от мух. Час-другой полежать, а потом напоследок пройтись по Жучице и завернуть в большой, несколько отнесенный в глубь двора дом, где прежде жило несколько тетушек Алевтины Сергеевны, а теперь она там одна. Тетушки в свое время посадили вдоль заборов сирень, какую-то персидскую, цветущую крупными цветами, с пышными гроздьями, и теперь забор скрыт, погребен сиренью, весь холмистый от зелени, от лежащих валами кустов.
Но вино, вино! Или усталость, напряжение? Проснулся он не через час-другой, а определенно в позднюю пору, когда сумерки превратили в цвет пепла все в комнате.
Да и не сумерки вовсе, оказывается, а рассвет! Светает, оказывается, верь часам своим и рассветной тишине повсюду, собирайся на ранний поезд, а к хозяевам не стучись, с хозяевами еще накануне рассчитался. Вот только с Алевтиной Сергеевной прошел последний день не так ладно. И будто он наделал так много зла в последний день!
Ну, все равно дом Алевтины Сергеевны и непролазная сирень ее тетушек по пути, так что вскоре он, отшагав немало от Береговой, уже был у знакомых кущ, поставил чемодан на скамейку, схожую цветом с подзолом, сел, понимая, что стучаться к Алевтине Сергеевне и поздно и рано, и посмотрел вверх, на образованный зарослями отцветшей сирени зеленый свод над собою.
Боже мой, неужели так слышен был стук его каблуков по асфальту, или он неосторожно поставил чемодан на скамейку, или вздохнул под зеленым сводом? Ничего подобного. А все-таки как раз в этот самый момент и вышла из сиреневых дебрей, заставив нежно пропеть отворяемую калитку, Алевтина Сергеевна — с очень свежими глазами, не грустная и не веселая, как будто много читавшая или много думавшая всю ночь, вся непривычно собранная, совсем незнакомая ему.
— Только не знаю, как я буду теперь одна ходить в кино. Нет, что ни говорите, а ходить в кино я буду. Такие запугивающие названия фильмов в июле! Буду, буду ходить, Джованни. Только немалого напряжения мне это будет стоить. Как же! Днем ли, вечером пойдешь одна — а уже слухи: старая дева ищет жениха. И это самое ужасное в нашей Жучице, — сказала она обдуманно и спокойно, уже сидя рядом с ним под зеленым сводом, под сиреневой аркой.
И такая бездна вдруг открылась ему, такое бремя одиночества, такая женская сила, что он опять испытал скверное вчерашнее чувство вины, точно в самом деле теперь наделал зла больше, чем за всю свою жизнь, и забормотал не то в оправдание, не то в утешение:
— Этот Былымин… Он как сказал? Что многие бегут, а потом возвращаются. Что многие проклинают, а потом просятся, просятся! Этот Былымин, этот мой начальник… Вон что он сказал! Вы слышали, Алевтина Сергеевна? Трубочка была закапана жирным супом, ну я и держал трубочку осторожно, чтоб не капнуло ни вам, ни мне… И вы слышали, слышали, Алевтина Сергеевна! Вы же слышали, правду я говорю?
Так он бормотал, извинялся, намекал, настаивал, твердил одно и то же, а она слушала как-то странно, отвернувшись от него. И тогда, чтобы увидеть ее лицо и, наверное, слезы на глазах, он подался несколько вперед, попытался заглянуть в ее глаза, но тут же одернул себя, доверяясь давнему житейскому опыту своему и понимая, что никогда не плачут старые девы.
Художественный свист
© Издательство «Советский писатель», «Трава окраин», 1981.
