Я вздохнул ночью на Кутузовском проспекте так освобожденно, с таким облегчением, что даже веселый свист вырвался у меня нежданно, как почудилось мне.
Уже через мгновение понял я, что вовсе и не свистнул в радости, что это мне из дали многих лет померещился изысканный свист того моего сверстника, которого мы все и прозвали Художественным Свистом, а еще через мгновение, приблизившись к лавочке под волнистым толстым стеклом у троллейбусной остановки, я отчетливо расслышал, как одинокий щуплый мужчина сидит и самозабвенно насвистывает неаполитанскую песенку. Ночью Кутузовский проспект не забивает уши непрестанным шумом летящих по асфальту в несколько рядов автомобилей, фургонов с продуктами, транспортных машин, ночью реже игра стоп-сигналов и фар, световая перекличка уносящихся в одну, в другую сторону машин самых разных марок, реже, приглушеннее и шум проспекта, как шумок утихающего, двухбалльного штормика, а все же каким-то чудом разглядел и расслышал я полуночного соловья на широкой скамье. Более того! Очень знакомый показалась мне интонация веселого полуночника, его трели, его манера переходить от свиста под сурдинку до соловьиных раскатов, и я, не узнав еще в сгорбленной фигурке сидящего певца, уже счастливо подумал, что это эхо моего детства, кратенькое эхо, ворвавшееся в мою нынешнюю жизнь, тот самый свист, которому в детстве все мы, ровесники, безуспешно старались подражать, и тот самый малый по прозванию Художественный Свист.
Неужели полночь, свежая, летняя и особенно пряная от бензинового чада, настоянного на полночной свежести, послала еще одно мне утешенье, и как бы толкнула в сердце: это давняя, давняя юность, и твоя юность еще не раз проснется в тебе, а если не веришь — то хочешь услышать художественный, такой памятный свист? Мистификация ночи, думал я, самообман мужчины, стремящегося при помощи заветных воспоминаний поддержать свой дух.
Но через мгновение я уже стоял рядом с соловушкой, зачарованный его нежным свистом, я уже узнал, узнал его маленькую голову с прилизанными, как и встарь, темными волосами, его маленькие глаза, его мелкие черты лица, всегда серого, а теперь, в полумраке, и вовсе какого-то болезненного вида, — да, это был он, Художественный Свист!
Соловьи поют всегда самозабвенно, ну не могут они не петь, и я, чтобы не испугать залетного гостя, присел с ним рядом и стал слушать все такие знакомые, слышанные мною и четверть века назад мелодии. Может быть, Художественный Свист приехал из Жучицы в гости или просто развеяться, поглядеть на Москву, на этот ночной европейский проспект? Мало ли какая необходимость привела его в Москву. И вот, подумалось мне, он после сутолоки дня, после беготни по магазинам проводит, как настоящий артист, обыкновенную каждодневную репетицию. И не беда — что ночью!
Я думал, Художественный Свист изменился за эти годы, семья, работа и заботы наложили на лицо всякие отметины, которые, если сравнить двадцатилетнего и сорокалетнего, свидетельствуют о неизбежном изменении чуть ли не до шаржированного облика. Пожилой, респектабельный человек — это всегда карикатура на его молодость. А тут сидел и посвистывал почти не изменившийся, не облысевший, не седой, а все тот же прославленный в Жучице Художественный Свист, каким я и помнил его четверть века назад.
Сначала, как только я подсел, во мне крепла надежда, что вот Художественный Свист обернется, вглядится в меня — и мы бросимся обниматься! Но провинциальный гость очень независимо держался здесь, на лавочке Кутузовского проспекта, и под сурдинку, тихонько, деликатно насвистывал.
Разные бывают таланты. Теперь вдруг такую фантазию обнаруживают резчики по дереву, мастера прикладного искусства! А в годы моей юности учился вместе со мной Художественный Свист и такое вытворял на провинциальной сцене, так потрясал и нас, юнцов, и пожилых слушателей! Ни один концерт художественной самодеятельности не проходил без участия жучицкого соловья, и вот он, худенький, всегда казавшийся нездоровым, объявлял каждый раз новый номер, обращал глаза к высокому потолку и начинал выводить трели. Мелодии все были знакомые — в основном неаполитанские романсы, или знаменитые довоенные танго Оскара Строка, или арии из оперетт. И непосвященному не понять было, почему бы все это из его репертуара не просто исполнить свистом, а спеть, допустим; а мы, жучицкие, мы, гордившиеся своим, местным талантом, Художественным Свистом, прочно знали, что есть такой жанр и что есть самый мировой свистун. Ах эти его соловьиные шедевры! «Вам возвращая ваш портрет…» Или: «Белла, белла донна, донна дорогая, я тебя в таверне «Двери рая» ожидаю». Не было у нас тогда, после войны, даже патефона, пластинки тоже нелегко было достать, эти памятные мне на всю жизнь, пахнущие под иглой запахом перегревшейся пластмассы черные диски с надписью «Апрелевский завод грампластинок».
Мне и теперь, на ночном Кутузовском проспекте, показалось, будто я еще никакой великой музыки не знаю, будто живу бедной послевоенной жизнью, одухотворяемой выступлениями Художественного Свиста, и я лишь теперь понял, какое чудо творил Художественный Свист в ту давнюю пору, как он веселил людей и отвлекал их от бесконечных забот и дурных мыслей.
Хотя и понимал я, что надо сидеть незаметно, не гипнотизировать человека взглядом, чтобы он вдруг не взглянул мне в лицо и чтобы продлились чудные ночные мгновения, когда можно исподтишка подглядывать за своей юностью, а все-таки я не мог смотреть в сторону, я слушал и смотрел, я удивлялся, какой он все тот же, постаревший этот юноша.
Прервав мелодию, Художественный Свист вдруг посмотрел на меня желудевыми глазами самого нежного приятеля, поприветствовал меня, без особого энтузиазма сказал, что очень рад меня видеть в Москве, а заодно добавил, что немного посидит со мною ночью на проспекте, пока не вздумается ему идти на Киевский вокзал и садиться в поезд.
Так естественно, без вопля радости, узнал он меня, так естественно продолжил разговор, словно бы окончившийся вчера, вчера — двадцать пять лет назад! И я, желая тоже оставаться там, в юности, прикоснулся и Художественному Свисту:
— Знаешь, продолжай эту мелодию, не слышал я этой мелодии, не слышал я ее раньше, ты продолжай, продолжай!
Вернув таким заклинанием этого гостя в годы юности, я все же успел заметить, что его толстые ногти подернуты несмываемым налетом гуталина, что ли, этакой едва уловимой черной плесенью, характерной для рук всех сапожников, а еще его ногти хранили следы, полосы тонкие от острого ножа, а еще был Художественный Свист из династии жучицких сапожников и еще в юности унаследовал семейную профессию, став учеником у своего отца, — и так я все же невольно узнал о том, какой главный удел в жизни Художественного Свиста. Хотя мне сейчас вовсе не нужно было знать этого: долой положение, профессию, а да здравствует неразменная золотая монетка юности.
— Нет, я тебе скажу, — возразил и сам Художественный Свист, не пожелав оставаться безымянным певцом нашей юности, — я тебе скажу: зарабатываю прилично. И дети мои уже зарабатывают. Ты знаешь, сколько у меня детей? — ласково спросил он у меня, так что даже во тьме засияли его желудевые глаза, и он принялся как будто окликать отсюда, из Москвы, оставшихся в Жучице детей, называя их по именам и загибая пальцы одной руки, другой руки. — Но дело не в этом! — прервал он себя с непонятной мне гордостью. — Все они тоже в самодеятельности. Свистеть я им запретил, конечно. Но они пляшут, читают, поют. А я так и остался в Жучице Художественным Свистом…
Что-то очень щемящее, незнакомое, удалое одновременно принялся он насвистывать, и я запоздало воскликнул:
— Ведь ты тот самый Художественный Свист. Ты для меня радость юности. И не будем о дальнейшем!
Глядя на ртутный блеск фонарей, на слепые окна, замурованные тьмою ночи, на редкие светлые окна и наблюдая за ночным движением по проспекту, за тем, как ярко светящийся, словно бы весь празднично иллюминированный пустой автобус-экспресс мчится в окружении легковых автомобилей, я слушал гостя и вспоминал, как раньше собирался нарядный люд в единственном в Жучице Доме культуры, в громадном зале с похожей на огромную грушу люстрой, как пахло дразняще духами, помадой, пудрой, как блестели глаза у всех, получивших такую необыкновенную возможность появиться в самом лучшем платье и сразу увидеть многих горожан, так сказать, весь цвет Жучицы. И как мы, мальчишки, забиравшиеся в закутки зала, наслаждались искусством наших, жучицких людей, видели с ликованием, как после танцевального номера ни деревянной некрашеной сцене пыль встает неким маревом, и дожидались зенита долгого концерта — появления прославленного жучицкого маэстро, любовно прозванного Художественным Свистом. А он, мастер, выходил в своем коричневом габардиновом костюме, принадлежавшем раньше, еще до войны, его малорослому, шупленькому отцу и подаренном его отцом талантливому сыну, кланялся в пояс ликующей публике, серое его лицо становилось пепельным от волнения, он иногда делал лишнее движение, приглаживая волосы, и без того лежащие ровно и выдающие блеск бриолина. Но вот ликование зала, прибой восторга утихнет — и в душистом воздухе зала раздадутся первые чарующие трели вундеркинда…
