— Ага! Ты будешь приходить, а я их буду пригонять.

И когда всадник этот, скинувший плащ к подножию костра, так что заколеневший брезентовый плащ его напоминал горку хвороста, предложил Михе ударить по рукам, охотно протянул Миха ему руку и даже готов был обнять всадника за плечи — так доверял он ему, так искал дружбы с ним. И тут же самым сокровенным захотелось поделиться, тут же Миха стал говорить быстро, вполголоса и таинственно, что из Летуна вырастит циркового коня, что он видел однажды по телевизору холеных и грациозных цирковых коней, как они бегают по арене, а наездники на бегу творят фокусы, и вот будет Летун таким же счастливым конем, а он, Миха, он, Миха… И, наклоняясь ближе к Василю, оборачиваясь во тьму, точно оберегая свою тайну, Миха высказывал сейчас эту тайну свою. И заглядывал Василю в глаза, и ловил одобрение на его лице, и полунамеком, робким вопросом очень хотел выпытать у Василя его план жизни, потому что время летит, летит и надо готовиться к жизни.

А там, во тьме, все слышалось тоненькое ржание и топоток, и трое — Миха с Василем и лошадь — посматривали в ту сторону, где веселились жеребята, а потом и Миха с Василем стали бродить в травах, оборачиваться на свет костра, уходить все дальше от бездымного пламени — и так вскоре оказались у Днепра. Михе все хотелось подарок какой-нибудь сделать серьезному этому всаднику, Миха предложил выкупаться в реке, вода совсем теплая, сказал он, и первый стал сбрасывать с себя одежду, подрагивая отчего-то, хотя так тепла ночь, и вода будет теплая.

Да, вода была теплее ночи, совсем теплая вода, хоть спи на воде, и Миха плыл, все время посматривая на Василя, как он тоже плывет, и жаль, что во тьме не видно было, какое блаженство на лице Василя, ведь и сам Миха улыбался теперь, плыл и улыбался неизвестно чему. Ночь, на берегу костер и кони, а ты плывешь тихо, стараясь не обронить с ладони плеск, и впереди еще целое лето — июль, потом август…

Когда на реке послышался шум работающей машины в обозначились на прямом плесе огни буксира, Миха поспешил на берег и Василя поторопил, чтоб он тоже вылез и чтоб смотрели они на буксир, как из засады.

И вот, сидя уже в приклеившейся к телу, очень ласковой, льнущей одежде, подрагивая от неожиданности, от того, что вдруг с волос за воротник стекала струйка, Миха зачарованно смотрел на приближающиеся шум и огни.

Всегда, если он видел в ночи огни буксира, с ним начинало твориться преображение, он вдруг взрослел или воображал себя взрослым, занятым каким-то важным делом в жизни, и вот сейчас, завидуя тем, незримым людям на буксире, он теперь увидел желанное — освещенную арену, нарядных коней и себя, ловкого наездника в лайковых каких-то сапожках, увидел себя и вновь шепотком рассказал Василю про свой жизненный план, так надеясь заглянуть, конечно же, и в будущую жизнь Василя. Нравился ему этот всадник, этот озабоченный ровесник, и он хотел знать про него, про его будущую жизнь и даже, отчаявшись, напрямую спросил об этом.

— А я и не знаю пока, — честно ответил Василь приглушенным голосом. — А там видно будет.

И то, что Василь скрыл свою тайну, как бы суеверно оберегая свою будущую жизнь, тоже понравилось Михе, показалось значительным. Нет, он был в чем-то старше его, Михи, и как интересно водиться с таким человеком, который думает обо всем по-своему, который сдержанностью своей, рассудительностью не похож на тебя.

Когда вернулись к укоротившемуся огню, Василь сказал ему:

— Ты ложись. Потом разбужу тебя и сам лягу.

Повинуясь ему с охотой, Миха укутался в кожух и лег лицом к огню, сквозь опадавшее пламя наблюдая за жеребятами, которые уже были здесь, при лошади, И как играют, как постригивают ушами — все это видел Миха сквозь редеющее пламя, а потом он увидел своего Летуна большим, настоящим конем, но это уже было во сне. Такой красный, чудесный конь стоял перед глазами! Но во сне, во сне уже все это было: беспощадно освещенная арена, и почему-то огонь посреди арены, и вокруг огня все носится красный жаркий конь Летун…

Сон этот пленительным видением до рассвета проходил перед его закрытыми глазами, а когда раскрыл он глаза, то различил сизые руины костра, а еще, подхватившись, различил в тумане скрывающихся, как бы уходящих в другой край Василя, и лошадь, и чужого жеребенка, и Летуна. Это было так неотвратимо: уплывает в другой край Летун, исчезает в тумане, и сейчас исчезнет вовсе…

И тогда, вспомнив ночной разговор, вспомнив про то, что Летун уже не принадлежит ему, вспомнив этот дурацкий уговор, Миха подхватился и побежал следом за Василем, враждебно глядя ему в спину. Теперь он примириться не мог со вчерашним уговором, теперь он проклинал всадника этого, на беду появившегося у костра и так легко сманившего Летуна. И хотя Миха понимал, что никуда не сманили его Летуна, что все равно он будет скакать, и подрастать, и становиться конем на этом лугу и что справедливо оставлять Летуна как бы при братце, все равно все в нем восставало против этого, все в нем просило, просило быть по-прежнему.

Никуда в другой край не угонял Василь коней, гнал их к реке, и Миха, тоже став на берегу и наблюдая, как Летун втягивает воду и как идут от губ его круги по воде и колеблют маленького, отразившегося вверх ногами жеребенка, — Миха молчаливо принялся молить, чтобы забыл Василь ночной уговор и чтобы все оставалось по-прежнему.

Он даже боялся на Василя глянуть в эту минуту, чтобы Василь не прочитал недружелюбия в его взгляде и не смотрел на непрошеного всадника и потом, когда возвращались с реки по травам, слезившимися, унизанным дробными блестками, когда мяли и эти травы, и конский щавель с огненными, как перья петуха, листьями и верхушками с гроздьями плоских зеленых семян, осыпавшихся на руки, на штаны.

Нет, невозможно привыкнуть к тому, что он уже не будет распахивать хлев и Летун не будет тыкаться в ладони, целовать ладони, что не выгонять ему Летуна на луг и не купаться с ним в реке — до того своим, собственным стал для него жеребенок. Нет, пускай все оставалось бы по-прежнему!

Так с непроизнесенной мольбой Миха осмелился глянуть на Василя уже затем, когда Василь вскочил на лошадь и, обернувшись, приветливо обронил через плечо:

— Так ты приходи вечером снова.

И ударил всадник пятками по бокам лошади, и лошадь поскакала в туман, поскакал за нею один жеребенок в туман, поскакал за нею другой жеребенок в туман.

Теперь кричи, окликай Летуна, зови назад, а только не мог Миха крикнуть, потрясенный тем, что так легко покинул его Летун и ушел, исчез в тумане.

Он сел у погибшего костра, с тоскою глядя вокруг, на серые от росы и тумана травы, слушая затихающий топот, и даже приник лицом к земле, чтоб лучше и дольше было слышно, а в это мгновение из тумана, из нереальности как раз и заржал Летун — пронзительно так, прощально.

Жеребенок на лугу заржал!

© Издательство «Советский писатель», «Конный патруль», 1975.

Если бы не тревога на душе, то стой себе у поручней катерка да гляди на воду Сожа, в которой отраженные облака напоминают цветущие яблоневые сады. И гляди себе на эти глубинные, диковинные сады, гляди и на берега, то охристые, крутые, обнаженные, то курчавые от темной уже ракитниковой зелени, щурь глаза, кормись ветром, становись временами хмельным, а временами совершенно трезвым на речных плесах, на вольнице этой. Прекрасно идти на катере беспечному, потерявшему хоть на день привычный свой кров человеку! Господи, как чисты глаза, чисты мысли, как хвалишь жизнь, как празднуешь жизнь!

Но попробуй оставаться беспечным, если тревога на душе, если забота, если служебное, спешное плавание на малом катерке до злосчастного Лоева, вблизи которого получила пробоину баржа и куда снаряжена аварийная комиссия — он, капитан-наставник пароходства Жернович, и инспектор судоходства Веремейчик. Нет тебе праздника, нет этого особенного, упоенного ощущения простора, оглашаемого визгливыми чайками. И все-таки Жернович, родившийся на речном берегу и проживший здесь почти все свои тридцать лет, умел в тягостные минуты не то чтобы забываться на реке, а отодвигать непременные волнения зрелищем доступным, и прекрасным, и всегда новым: берега, откосы, излуки, телевизионные трапеции на крышах хат, пристани, теплоходы, грузовики на луговых проселках, а то и распряженный, скачущий конь с малолетним седоком…