И снова сумерки пали на необозримый луг, отчего луг стал как бы сырым и лиловым, снова замерли на земле птицы, живущие весь день над лугом, в вышине, замерла близкая большая река Днепр, и снова голубой дымок от костра стал восходить к небу — так сильно пахнущий горелой землею дымок. Фыркнув на этот дымок, жеребенок с отчетливым топотом поскакал в простор луга, теперь он долго будет носиться в темных сумеречных лугах, теперь его не дозовешься, и все-таки Миха с пылающими от костра, теплыми щеками поднялся и, слепой на мгновение, с вытянутыми руками подался следом, побрел в густой, путавшей ноги траве. И жеребенок был то заметен, то пропадал в овражках, в логах, то вновь появлялся на виду, такой быстрый, все скачущий, то опять исчезал, и когда слышал Миха это ржание, то тихо и счастливо смеялся. А тьма распространилась вокруг, едва вернулся Миха к наладившемуся костру, ночь была и над травами, и над кустами, и над рекой, и ничего с реки, никакого звука, никакого плеска не доносилось, точно забыли реку и буксиры, и люди, зато из деревни слышался теперь робкий за далью, но все повторяемый звон. Там, в деревне, где-то в мастерских, готовили, наверное, к работе сенокосилки, и уж скоро выедут сенокосилки на луг, можно будет захмелеть, одуреть от запахов срезанной и вянущей травы.

Вот опять заржал тонко, пронзительно играющий во тьме жеребенок…

Ах, прекрасно жить летом на лугу, выгонять жеребенка на этот неохватный простор, обвивать шею конька руками и понукать: беги! Прекрасно спать у розовеющего угольками огня в старом батином кожухе, просыпаться в легком ознобе поутру, тревожиться за жеребенка и видеть его малый круп в тумане, в этом рассветном, так быстро таящем дыму!

Нет, никак не мог Миха сидеть у костра, если где-то по темному лугу бродил жеребенок, и он поднялся опять и отошел на шаг-другой, прислушался, ощущая спиною жар пламени, увидел на земле свою тень, нарисованную костром. У тени, у плоского этого Михиного подобия, все было таким же, как у него, у Михи: остренькие, высокие плечи, недавно отросшие, как бы колючие волосы на голове. И когда Миха помахал рукою, тень эта повторила его движение.

Нет, не мог Миха спокойно сидеть у костра, и он бы пошел, пошел по густым травам, если бы луг не донес до него топот копыт, и топоток этот все приближался, пока не вырос на виду жеребенок — неузнаваемый, весь огненный на свету костра и даже, кажется, с огненными глазами. И странно: жеребенок уже стоял вкопанно, а топоток все слышался, точно отстал он, этот топоток, и вот нагоняет беглеца. Вскоре все отчетливее был топоток, так что Миха ничего не понимал до тех пор, пока не появилась у костра лошадь, с которой тут же спрыгнул седок, и жеребенок с ними, чужой жеребенок.

Миха даже испугался на мгновение, таким необычным было видение: лошадь, всадник и чужой жеребенок. И он созерцал безмолвно всадника, такого же мальчишку, как сам, ничуть не взрослее, незнакомого и чем-то знакомого, разодетого для ночлега: в кепчонке, в плаще-дождевике до пят.

— А-а, Степана Дужика сын, — узнал Миху всадник, поглядев на него вприщур, и тут же обратил маленькие немигающие глаза на огонь, точно все он узнал и больше ничего ему знать не надо.

— А ты чей? — удивился Миха и даже ладонь ко лбу приставил. — Что-то я тебя…

— Василь Лучицкий, — охотно назвался всадник. — Из Градовья, со второй бригады. — И он повторил солидно и как бы проверяя, говорит ли Михе что-нибудь его имя: — Василь Лучицкий.

— Ну так давай сюда, садись! У меня и бульба есть, — дружелюбно пригласил Миха всадника, пригласил быть всю ночь у него гостем у его костра, им веселее будет вдвоем, они бульбы напекут, говорить о разном будут, и кони будут пастись где-то рядом или, как теперь, стоять, помахивая, шелестя шелковыми хвостами, и глядеть на пламя. И Миха даже вздрогнул счастливо, представляя теплую короткую ночь без сна, разговоры о чем-нибудь страшном, но и тут же вскочил в гневе, потому что взвизгнул, почти заплакал жеребенок, а ведь он хотел заиграть с чужим жеребенком, он доверчиво положил голову на шею чужого жеребенка, и тут лошадь повела ощеренной мордой на него и толкнула или укусила.

И заплакал Михин жеребенок!

— Ты чего?! — не помня себя, крикнул Миха, замахиваясь на лошадь, но та опять повела мордой в сторону Михиного жеребенка, жеребенок взвизгнул вновь, и тогда Миха, почти задохнувшись от обиды, обратил лицо к Василю, который стоял недвижно и равнодушно смотрел на все, незваный, заносчивый гость, — откуда ты взялся, чужак, и чего стоишь, чего не гонишь свою злую лошадь?

И уже совсем не помнил Миха, как он пошел грудью на этого всадника в плаще, как они схватились и покатились по земле. А уж потом, тяжело дыша, сплевывая изо рта землю, стыдясь внезапной драки, он стоял на ярком свету, розовый от волнения и всполохов костра, а Василь тоже стоял на расстоянии удара, тоже утирал с лица, с губ землю и как-то вразумительно, как-то мудро внушал с прерывистым дыханием:

— Эх ты, биться полез! А может… может, так и надо: чтоб кобыла сперва укусила, а потом признала… А ты — биться!

— А чего… чего она, твоя кобыла? — с дрожью, со слезами спрашивал Миха и кивал на своего жеребенка: — Может, это дите сирота, а?

— Ну? — строго поразился Василь. — А что с ейной матерью?

— Пала она, — с горечью, все тем же дрожащим голосом ответил Миха. — А жеребя — он же дитенок… Один теперь! Ну, мне батя, он бригадир тут, и говорит…

— Я знаю твоего. Степан Дужик, — как бы торопя его рассказ, подхватил Василь.

— …Батя мне и говорит: «Бери, Миха, дитенка на лето, гляди за им». Я и гляжу. Я даже назвал его по-своему. — И он окликнул властно: — Летун, Летун!

И рыжий жеребенок подбежал на зов и, танцуя, опасливо косясь глазом на лошадь, ткнулся трепетными губами в голые ладони Михи, ничего не нашел и тут же отлетел прочь. Летун — он и должен легко скакать, носиться и летать, и вот уж снова подбежал Летун к чужому жеребенку, оба взвизгнули или заржали от остроты и новизны знакомства и повернулись один к другому задом, чтобы через мгновение повернуться мордами, и, сталкиваясь, подпрыгивая, ржанием распугивая тишину, они заиграли у костра. И Миха обрадованно смотрел на Летуна, как он бегает и тешится, и Василь тоже посматривал, хотя и без улыбки, но добро и сочувственно, и лошадь, показавшаяся поначалу злой, тоже смотрела на играющих и больше не кусала, не отпугивала Летуна, если даже Летун подбегал к ней, и совсем она не злая, эта гнедая мудрая лошадь.

— Слушай, а как твоего жеребя зовут? — заискивающе, с неуходящим стыдом за внезапную драку, спросил Миха, все любуясь играющими жеребятами.

— А никак. Мой пока так бегает, — и он улыбнулся впервые скупой, взрослой улыбкой.

И Миха засмеялся в ответ на располагающую улыбку ровесника, такого рассудительного, будто уже и много пожившего человека, и подумал, что уже будет искать его дружбы, что станут они в гости один к другому ходить, из деревни в деревню, или встречаться тут, на этом привольном лугу, и жизнь показалась такой привлекательной: еще непочатое лето впереди, еще июль, август…

А когда Летун и другой жеребенок, повизгивая и трубя о чем-то радостном, побежали во тьму, в ночь, в отсыревшие лога, когда лошадь, поворотя морду, долго стояла так и слушала ржание и топоток, рассудительный Василь проникновенно глянул из-под кепчонки:

— А нехай они все разом будут.

— Не знаю… — растерянно отвечал Миха, отводя вбок воспаленное костром лицо и как бы глядя во тьму, туда, где были ржание и топоток. — Ну как я за ими один?

— А это я за ими один, — и Василь опять улыбнулся строгой улыбкой взрослого.

И лишь теперь Миха понял, что всадник этот просит отдать Летуна, чтобы Летун был как бы в своей семье, со своим братцем, гнедым, безымянным жеребенком, и Летуну так хорошо будет жить при гнедой лошади, при гнедом братце…

— Ну чего? — в упор спросил Василь. — У нас один колхоз, и, допустим, Степан Дужик против не будет.

— А что?.. — спросил у себя, но вслух Миха, озаряясь справедливой этой мыслью и так любя сейчас Летуна, так желая ему добра. — А что? И я буду приходить на луг, и ты будешь пригонять их…