Она пыталась обвинить себя, а получалось, что успокаивает, она хотела острого, постоянного горестного чувства, а память одаривала счастливыми воспоминаниями, она приготовилась к безнадежному прозябанию одинокой стареющей, блекнущей женщины, а меж тем все хорошела и хорошела.

Однажды ехала вместе с дочерью в метро, размышляла о том, что остается в жизни работа и книги, что раньше на книги не хватало времени, а теперь наступила пора читать книги. Подумав так, посмотрела в темное окно бегущей подземки, увидела отражение: она и дочь стоят лицом друг к другу, дочь о чем-то щебечет, а она не слушает дочь, она впервые видит, как похожа дочь в профиль на нее и как наконец-то открылось ей, кого напоминает миловидная девочка: да ведь такою же была в юности она сама, Галина Даниловна, такою же, точно такою же, если взять и сличить ее давнишний, юный облик на послевоенных любительских, с зубчатыми каемками, фотографиях с живым лицом дочери! И вот словно один и тот же человек раздвоился на свою юность и свою зрелость, и Галина Даниловна все косилась да косилась на отраженную в окне подземки свою юность, замечая одновременно, как дочка весело щебечет о чем-то со своей будущей жизнью: ведь если похожа на нее Алена теперь, то будет потом выглядеть так, как выглядит сорокалетняя ее мама. Открытие это разволновало Галину Даниловну, так что она неотрывно посматривала на отраженную в темном стекле свою юность, закрывала глаза и вновь глядела широко раскрытыми глазами на сказочное явление, опасаясь пустить слезу по всему давешнему, ушедшему, нереальному и одновременно благодаря жизнь за возврат всего далекого в облике родненькой Алены, как внезапно накатил на нее испуг: всего каких-то двадцать с лишним лет разницы, и жизнь может через каких-нибудь двадцать с лишним лет принести и Алене горе, сначала осыпать щедротами, а потом и разгромить счастливую семейную жизнь. Ведь какие-то двадцать с лишним лет разницы, и юность встретилась со своим безнадежным возрастом, и обе мы так похожи, и не пойдет ли жизнь по знакомому кругу, не повторится ли во всем, если обе мы так похожи?

Вагон уже сбавил бег, уже в тоннеле подземки стало светать, заструились, горизонтально штрихуя отражения в стекле, трубы, толстые провода тоннеля по ту сторону вагона, а Галина Даниловна все не отводила глаз от видения в стекле, с ужасом смотрела на тающую в свете станции метро милую девочку свою.

© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.

Гутя был еще юн и не умел жить один, без дружков, и теперь, когда попал в бригаду Бесова, когда с восхищением глядел на ребят, на их испачканные нефтью, черные, негритянские руки, ему боязно было признаться себе, что втайне он лишь и просит одного: чтобы ребята полюбили его. Нет, он даже и не думал так откровенно, он еще ничем не заслужил их любви и дружбы, а просто ему хотелось, чтобы ребята смотрели на него, когда он смотрит на них, и чтобы спрашивали чуть изумленно и настойчиво, как спрашивали в первый день: «Так как твое имя полностью?»

Гутя был еще юн, и ребята почти ровесники ему, и бригадир Бесов тоже лишь начинал жизнь, едва отвыкнув от трехлетней армейской службы, но Гутя ждал от них чего-то — каких-то слов, каких-то велений — с готовностью младшего, потому что был новичок. И все на нефтепромысле казалось ему необычным и грандиозным: серебрящиеся во тьме, поражающие самолетным блеском цистерны, установки с замысловатым переплетением труб, сама земля, затаившая в вечном мраке глубоких недр бездонные озера густой, бархатной, созревшей нефти. И вот ступаешь на эту землю, вокруг звезды, ночь — первая ночь на нефтепромысле, первая рабочая ночь, которая называется вахтой!

И вахтенный журнал, куда заносились показания приборов, заслеженный, с темными оттисками пальцев, представился ему книгой, написанной ребятами, книгой об их днях и ночах, и Гутя почтительно взглянул на ее незаконченную страницу, готовясь выйти из вагончика в ночь под звезды, на площадку промысла. Потом он осмотрел еще робким, не хозяйским взглядом вагончик с тесовым сводом, с оцинкованным столом, с запасным резиновым колесом в углу, с лампочкой в плафоне, усмиренным, мягким светом освещающей ребят в брезентовых, пятнистых, как маскхалаты, робах — медноволосого Ведехина, черноволосого Метелкина, русоволосого Бесова. В груди у Гути сделалось тепло, когда он снова подумал, что вот теперь делить ему жизнь с этими ребятами и писать дальше книгу вахт, книгу дней и ночей. Ему скорее захотелось на воздух, посмотреть на приборы, запомнить, что там показывают манометры, захотелось работы, действия, он поморгал удивленными глазами, и тут бригадир Бесов, мужественно-красивый, с усиками, тонкими, как брови, спросил как-то внезапно, словно вновь радуясь его появлению:

— Так как твое имя полностью, Гутя-Август?

— А со вчерашнего не изменилось, — благодарно улыбнулся Гутя. — Так и будет: Август.

— Август-сентябрь, — весело произнес Метелкин. — Интересно придумали предки.

— Это в честь цезаря Августа, — возразил ему Ведехин.

Гутя с замиранием внимал голосам: пускай называют Августом, цезарем, пускай подшучивают — лишь бы замечали его, Гутю, что он тут, с ними, в одной бригаде, на вахте этой непроглядной майской ночью. И он вышел из вагончика, Метелкин с Ведехиным отправились к установкам с витиеватым переплетением труб, а Гутя с Бесовым подступились к первой скважине, Гутя оглядел нефтяной промысел и увидел зоркими глазами лаборантку, всходящую по лесенке на самый верх цистерны, и там, наверху цистерны, когда лаборантка замерла и перегнулась, черпая нефть для замера и пробы, она показалась, гибкая, тонкая, нотным знаком.

Как хорошо, что земля спит, а они не спят, сторожат клад земли! Как хорошо, что он, Гутя, новичок, еще не нюхавший нефти, попал в лучшую бригаду, к человеку с такой броской фамилией!

И он еще раз глубоко-глубоко вздохнул и представил ночную землю вокруг, с задремавшими птицами, с полусонными травами и деревьями, представил тихие, покойные хаты деревень и ту ставшую странной, безлюдной деревню Горивода, откуда выселили крестьян, потому что буровые вышки выросли на огородах и на деревенской улице. Очень важной показалась ему эта ночная вахта вблизи обезлюдевшей Гориводы, среди разбросанных по всему полю, слившихся с деревьями, сокрытых теменью буровых вышек, и он охотно полез на установку скважины вслед за Бесовым, встал на металлический мостик и, касаясь плечом Бесова, заглядывал в плоские лица манометров, на стрелки и деления, все стрелки были на месте, не шалили. А затем, когда сошли они с Бесовым вниз, Гутя близко поглядел на него. Этот человек в запятнанной робе был старожилом промысла, хотя и молодой еще был, и Гутя чувствовал в нем своего предводителя и думал о нем хорошо: «Ишь, Бесов… Раньше, на снимке в газете, был он без усов. А усы ему идут, и девушки, наверное, любят его. Да и фамилия какая — Бесов!»

Может, догадывался Бесов о его преданности и такой безоговорочной влюбленности и потому отводил лицо, как бы оглядывая освещенный лампочками промысел, а Гутя в эту минуту очень захотел всю вахту быть при нем и чтобы потом, когда Бесов отправится на вторую скважину, через поле, через лес, за четыре километра от промысла, — чтобы он взял с собою его, Гутю, ведь им надо привыкать друг к другу. И он с трудом сдержался и не попросил об этом Бесова, как бы опасаясь суеверно, чтоб не пообещал Бесов теперь и чтобы не передумал потом, — пускай он лишь в самую последнюю минуту, собираясь в ночную дорогу, посмотрит на него и поймет, о чем он просит безмолвно.

— Вот так и живем, — сказал Бесов. Гуте послышалось в этих словах еще иное, что так, дескать, и будем отныне жить, будем нести вахту ночью или днем. Подхлестываемый радостью Гутя первым вскочил в вагончик и аккуратным, девическим почерком, языком смазывая химический карандаш, стал писать продолжение вахтенной книги.

Он любил в это мгновение вагончик, как свой, обжитой дом, и что-то хотел доброе сказать Ведехину, Метелкину, Бесову, что-то такое особенное, умное, чтобы ребята прониклись к нему уважением и признали его приятелем, славным человеком, но вот никак не подыскивались особенные, вдохновенные слова, ему неудобно становилось за свою немоту, и он размышлял: «Ну кто я для них? Пацан… Я пока не ровня им…»