«Кто я для них? — спросил он у себя и потом, снова покинув вагончик и ступив на лысую землю промысла. — Я хочу подружиться с ними. Со всеми. Такие ребята!»

А ночь лежала черным пологом над промыслом, над ближними и дальними буровыми вышками, над покинутой Гориводой, и жутковато было Гуте думать о том, что вот под ним, не очень глубоко, в каких-нибудь трех верстах, раскинулось нефтяное море, что долгие-долгие века в земле, под ним что-то происходило, что-то отмирало и что-то соединялось, принимая густой и темный подземельный вид. И меж тем как мела метель из века в век и всходила рожь из века в век, там, на близкой глубине, никакого времени не существовало, и нефтяному морю было все равно когда пробиться к свету — сегодня ли, в завтрашнее ли столетие… Страшно подумать, люди могли не прошить землю упорными иглами буров, по-прежнему жили бы крестьяне в Гориводе, никаких тут вышек из строгого железа не поднялось бы, не стоял бы он, Гутя, над подземным нефтяным морем, а стоял бы совсем другой человек, потому что через столетие не будет его, Гути, — в стоял бы человек другого, завтрашнего столетия, совсем незнакомый человек… К нему, не появившемуся, незнакомому, был Гутя благосклонен, хотя и гордился перед ним сейчас, когда стоял в ночи на лысой земле промысла и когда в небе висел стручок месяца, не славший никакого сияния, и зернисто, влажно дрожали звезды. Вдруг все исчезло для Гути, он не слышал мчавшихся по ближнему шоссе и деревянно встряхивавших бортами грузовиков, ему показаться могло, что с топотом пробежали по шоссе громадные допотопные мамонты или с тонким свистом пронеслись над дорогой, в воздухе, машины не машины, а какие-то стремительные аппараты ненаступившего, непрожитого столетия, — ведь Гутя стоял над нефтяным морем, а для глубинного, потаенного моря времени не существует… Но, снова оказавшись на твердой, обнаженной земле промысла, щурясь на электрический свет, он ощутил свою малость, незначительность, и все-таки даже такой, песчиночно-малый, он жил сейчас все с тем же маленьким желанием, вовсе не маленьким для него: чтобы ребята признали его своим парнем, чтобы всегда несли они вахту вместе над нефтяным, навечно необозримым, подземным морем.

И когда он посмотрел на вагончик, выпускавший из дырки от выпавшего сучка золотой, солнечный прутик, когда представил, как ребята сидят и разговаривают там, на свету, в уюте, или молчат, понимая друг друга, он почувствовал ревность к их братству и даже испугался, что вот стоит один, ночью, забытый, и что-то заставило его хрипло крикнуть:

— Эй, ребята!

Сразу же вышел Бесов и заботливо коснулся ладонью его плеча, этот жест бригадира успокоил Гутю и заставил надеяться, что на вторую скважину Бесов, наверное, и без просьбы возьмет его, и он, уже стыдясь своего внезапно вырвавшегося крика, произнес как бы невзначай:

— Странно мне: простая земля — и вдруг под ней море… Ну, Баку, там всегда была нефть, а вот у нас, на Полесье… Не верится! Ведь знаешь: земля, лес, Днепр, и вдруг — море под ногами. Говорят, чуть ли не «третье Баку».

— Второе, — убежденно поправил Бесов.

— Да ведь уже есть второе, значит, мы — третье…

— А вот мы спросим у ребят, — азартно сверкнул глазами Бесов, и как только снова оказался Гутя в светлом вагончике, как только попросил Бесов рассудить их, Метелкин, взмахивая руками, стал склоняться к тому, что если есть «второе Баку», то мы «третье Баку», а медноволосый Ведехин прервал его:

— Мы не по названию «второе Баку», а по сути, потому что запасы нашего промысла значительно превосходят запасы «второго Баку». К тому же наш промысел — еще ребенок…

Желанен и отраден был Гуте этот спор, убеждавший в чем-то главном, в том, что очень ценное место выбрал он для жизни и для работы, для вахт, для своих дней и ночей, и вот первая рабочая ночь шла и не кончалась, и надо было каждый час выходить из вагончика и осматривать установки, скважину, глядеть в плоские лица манометров.

Так и было: каждый час он с ребятами-аппаратчиками появлялся на площадке, смелее лез к приборам, присматривался к цифиркам, записывал в блокнот, чтобы потом записать в вахтенный журнал, снова видел наверху цистерны замершую, тоненькую, напоминавшую нотный знак-лаборантку и жаждал, чтобы не забыл о нем Бесов, когда направится через шоссе, через поле и лес, на дальнюю вторую скважину.

Не пришлось ему ни просить Бесова, ни заглядывать заискивающе ему в глаза: все произошло проще. Уже небо светлело, уже развиднялось, когда Бесов, взобравшись на металлический мостик первой скважины, уловил какое-то незначительное отклонение стрелки, заволновался, бросил ребятам второпях, что вы, мол, оставайтесь здесь, а мы с Августом махнем на вторую.

Не нужны им были уже фонарики, в рассветных сумерках выделялись надземные трубы, гнавшие нефть оттуда, из леса, из второй скважины, и все-таки Бесов жужжал фонариком, высвечивал трубы, тропинку вдоль труб, ядовито-яркую рожь, похожую больше не на рожь, а на буйную траву.

Тепла была ночь, хороша для ржи, и нигде не лежала роса, ступали по сухому, и, шурша о траву, о стебли, дошли скоро до леса. Едва вступили в казавшийся издалека угрюмым, точно накрытый чем-то кустарник, вылетела птица, роняя не то скрип, не то потрескивание, — забавный такой голос.

— Сойка, — узнал Бесов утреннюю птицу, и Гуте приятно стало, что Бесов узнал птицу по занятному ее голосу, и он шел следом за Бесовым по просеке, отводил от лица ветви с нежной, младенческой листвой, скользил ногою по прошлогодней коричневой хвое, лежавшей так плотно, что земля казалась устланной домотканым рядном. А еще лежали под ногами раскрывшиеся почерневшие, точно прихваченные гарью, шишки, пружинящие и потрескивающие, если ступишь на них, и Гутя все шел по домотканой дороге, по неживым шишкам, иногда оборачивался, но промысла не видел за деревьями, лишь верхушки буровых вышек, узором своих линий напоминавшие ему цирк, трапеции.

Уж очень спешно пробирался Бесов, тревожно шумела хвоя и трава у него под ногами, и когда Гутя услышал где-то впереди хлест падающей влаги, как будто сыпался там ливень, он тоже быстрее пошел по просеке, вогнув голову, точно опасаясь ливня, и фонариком бросая вниз палевый свет.

Потом Бесов рванулся вдруг и побежал, и Гутя кинулся бежать, потому что уже видна была меж деревьев вырывающаяся из трубы черная струя, которая поливала все вокруг и мазала в дегтярный цвет листья, траву, тела деревьев. Даже в сумраке необычными, как бы оставшимися от неведомых, ранних столетий выглядели эти черно-влажные деревья и травы, радужной пестротой блеснувшие в свете фонариков.

— Сюда! — крикнул Бесов и бросился к прорванной трубе с такой решительностью, словно пытался закрыть грудью неукротимо бьющую и высоко взлетающую струю, и он и вправду закрыл грудью эту струю, только сначала сбросил брезентовую куртку и поймал ею струю, а уже потом навалился грудью.

И сразу утих непрошеный ливень, посланный на землю из недр, черными зеркалами блистали отовсюду листья, черным было уже и лицо Бесова, когда он повернулся и крикнул, обнажая белые зубы:

— Вентиль перекрой!

Вентиль этот Гутя увидел в нескольких шагах от себя и крутнул его изо всей силы, чтобы иссякла нефть в прорванной трубе и потекла по запасной, и Бесов еще несколько секунд лежал грудью на куртке, с которой сочилось, но уже ясно было, что рана в трубе не грозит беснующейся струей.

Все-таки надел Бесов тяжкую, окрашенную куртку и кивнул Гуте, чтобы следом шел, и вскоре они достигли второй скважины, забрались, мешая друг дружке, на мостик и напряженно склонились над приборами, точно жадным и прерывистым дыханием пытались вернуть стрелки на их правильные места.

— Что такое, Бесов? Беда? — спросил Гутя, не отводя от приборов вспугнутых глаз.

— Теперь не беда. Как ее прорвало — не пойму! Но теперь не беда.

Да, теперь стрелки, за которыми Гутя следил, как за хворыми, постепенно подбирались к нормальным делениям, и он, вскинув голову, ощутил сильный машинный запах нефти.