Я и сейчас, через четверть века, слушал приятную мелодию, меня и сейчас, через четверть века, не смущал подобный сценический жанр — художественный свист.

Да, а как мы встречали всей Жучицей нашего юного маэстро, когда узнали, что он признан и в Гомеле на областном смотре самодеятельности! К вечеру, после работы, повалили на вокзал чуть ли не все жучицкие. Ведь маленькие города непременно стремятся иметь своего кумира. А в ту пору еще не могла Жучица набить себе цену какой-нибудь известной личностью, и Жучица носила на руках юное чудо — маэстро по прозванию Художественный Свист.

Да, вся Жучица метнулась тогда на вокзал. Мальчишки даже взобрались на тополя, чтобы первыми увидеть поезд, приближающийся к верстовому мосту через Днепр, к Жучице. Эта оживленная, гудящая толпа так волновалась, точно встречала не сына сапожника, а какого-нибудь олимпийца. И тут вдруг весть: Художественный Свист отправился из Гомеля автобусом. Толпа рванулась на Вокзальную улицу и дальше, дальше, и заклубилась пыль, встала пыль воздушной рекою, потому что автобусная станция находилась в центре города, довольно далеко от вокзала. Взмыленные, потные, похожие на помешанных обожатели жучицкого таланта примчались к автобусной станции, запрудили все перекрестки, отвоевав даже пустующую к вечеру часть рынка, а потом, когда победитель смотра все же вернулся в свою Жучицу не на автобусе, а на легковом автомобиле «Победа», — вся легковушка оказалась осыпанной не цветами, а людьми.

— Послушай, — прервал я незнакомую мелодию, — а почему ты в основном насвистывал раньше неаполитанские песни, разные легкомысленные песенки?

— Песенки? — сердито подхватил маэстро, и, как мне показалось, посмотрел на меня с коварством во взгляде: — Легкомысленные песенки, говоришь? Сначала я и сам не знал, почему неаполитанские романсы, почему арии из оперетт. А потом, когда у меня стали появляться дети… — Он опять устроил семейную перекличку на Кутузовском проспекте. — Значит, потом, когда у меня стали дети появляться и когда я уже знал, что Маша от меня не уйдет, не изменит мне, никому она не нужна с моими детьми, а только мне… Так вот! Так вот: потом я понял, что всю жизнь свищу про любовь. Все неаполитанские, все арии — все же это про любовь! И потому так нужно людям…

Тут и на меня снизошло: в самом деле, ведь Художественный Свист раздавал бесплатную любовь всем тем, кто позабыл о любви, кого придавил быт, заботы, тяготы. Люди приходили в зал, чтобы поглядеть на других горожан — и, может быть, позлобствовать потом, что вот Раткина еще более растолстела, а рябая Совковская все в том же старомодном платье. А тут Художественный Свист начинал выводить свои божественные рулады, и люди вспоминали о любви и мире, люди понимали, что надо любить, что надо поскорее с концерта в объятия той, которая всегда, всю жизнь должна быть прекрасна и любима, и что вообще любовь дороже хлеба. Вот какие высокие мысли пробуждал наш жучицкий соловей.

— И вообще, — громче обычного произнес Художественный Свист, мотнув при этом головой, абсолютно убежденный в своей правоте, — я всю жизнь буду только про любовь! Если хочешь, я тебе тут посвищу, ты запомни мелодию, а потом, может быть, и удастся дуэтом. А мелодия моя, теперь я сам сочиняю мелодии…

Орфей из Жучицы начал какую-то пленительную, невеселую, элегическую мелодию, воскрешавшую во мне времена юности и вроде вливавшую в мою кровь молодое вино, вино все той же юности, и, пока длилась ночь, я постепенно молодел, я становился прежним, готовым влюбиться безоглядно, и то ли грустили мы с Художественным Свистом, то ли радовались, то ли провожали навсегда свою молодость, то ли пытались вернуть ее, — не все ли равно!