— Что за древние методы, Веремейчик? — отдышавшись наконец, знакомыми словами спросил Жернович.

— А где же снаряжение? Где же водолазные костюмы? Не вижу!

— Костюмы забыли на катерке. Вернуться бы, а? А то что это за древние методы?.. — спрашивал Жернович в той, предвиденной им надежде, что Веремейчик откажется все же лезть без снаряжения в воду и опозорится таким образом перед речной братвой. Потому что речникам по душе смелые, нелепые, русские замашки! Речники ценят именно это безрассудство, эту удаль — они сами готовы на все в катастрофические минуты!

Жернович с наслаждением ждал, что сейчас Веремейчик откажется от затеи, властным голосом повелит доставить ему водолазный костюм.

Но, к его удивлению, Веремейчик перекинул ногу через борт — и тут плюхнуло, точно куль ушел на дно.

И все подались к борту, будто и впрямь человек случайно оказался за бортом.

А Жернович поначалу восхитился нечаянной смелостью Веремейчика, а потом нашел, что Веремейчик по-своему тонок и не хочет позориться перед речной братвой. «Сейчас посмотрим, — подумал он о Веремейчике, — какая неописуемая радость будет на лице ныряльщика».

Но когда Веремейчик, по-рыбьи разевая рот, оказался снова в лодке и принялся молча, без слова, одеваться, то никаких в нем перемен не удавалось обнаружить: все тот же строгий судия, все тот же важный человек.

Да, ни слова не проронил Веремейчик, одевавшийся молча, и все уже с облегчением переглядывались, как бы говоря друг другу: «Правда, лежит камень на глубине. Ну, пронесло!»

— Что сказать? — произнес тут в раздумье Веремейчик. — По-моему, этого недостаточно. Не могу с твердостью полагать, что ваша баржа распорола брюхо именно об этот камень.

Если бы не знал он Веремейчика и если бы не сталкивался с ним в таких обстоятельствах, если бы не помнил того случая, когда одно из судов распороло обшивку о каменноугольный сук лежащего под водою дерева, то, может быть, не стерпел бы он сейчас. И даже тот столичный советчик, привыкший усмирять шалящие свои нервы, тот наверняка тоже не стерпел бы и взорвался бы, побагровел бы, закричал бы некрасиво, дурным голосом. Как легко можно было сорваться и выместить сейчас на этом человеке всю свою неприязнь, как удачно можно было бы обругать его занудой, служакой, тупицей! Но он лишь грозно посмотрел на Веремейчика и, нарочито впадая в его же протокольную речь, обронил:

— Хорошо, поищем других доказательств. — И тут же попросил матросов закрепить трал вокруг камня и поднять его на палубу теплохода, а сам взялся за весла, за полированные как будто весла, обжигавшие ладони при сильных гребках, и лодка стала приближаться к теплоходу.

«Гляди-ка ты! — удивленно сказал он себе. — Стерпел, не сорвался. Школа жизни!» И мысленно добавил еще, что вот и народился в нем какой-то внутренний контролер, который со стороны все наблюдает, который ловко гасит злобу, раздражительность, неприязнь. Значит, не пропали даром советы искушенного того столичного жителя…

На палубе буксира, посмотрев в унылое лицо капитана Гарцуева и с обнадеживающим, воодушевленным видом прошагав мимо него на корму, он уперся ладонями в поручни, стал приглядываться к пораненной барже. Очень важное он сейчас решал, очень дерзкое замышлял. «Камень сейчас поднимут, — твердил он себе. — А вот обломок этого камня, срезанный баржой! На дне не видно — все обшарил. В таком случае…»

И, убеждаясь в единственной возможности доказать все упрямому инспектору, он только и глядел в сторону баржи. «Да, на дне не видно — все обшарил. В таком случае…»

В это время грохочущей лебедкой вытянули на палубу камень, весь в налипших ракушках и водорослях, напоминающий чем-то огромную корягу. В лужу, натекшую с камня, тотчас ступил Жернович, ступил и Веремейчик, встряхнув зажатой в морковочных пальцах поющей, как жалейка, зажигалкой и выпуская изо рта ароматный дирижаблик дыма.

Он определенно мешал, этот Веремейчик, мешал своим присутствием, своей придирчивостью, нагловатыми требованиями, мешал как следует поговорить с капитаном и поделиться дерзкими, спасительными для капитана соображениями, и вот Жернович подхватил капитана Гарцуева под локоть, увлек опять же на корму и там, наедине, всеми своими соображениями и поделился, замечая, как смягчается морщинистое лицо Гарцуева.

— Лодку за борт! — сдавленным голосом приказал Гарцуев, махнув корявой рукою в сторону баржи.

И вот вновь пришлось Жерновичу оказаться вместе с Веремейчиком в одной лодке. Загребая воду сильно, захватывая одним хищным гребком двухметровую гладь Сожа, направлял Жернович лодку к барже и не отвечал на негодующий говорок Веремейчика:

— Да видели, видели уже характер пробоины! И мое мнение на этот счет знаете. Или сфотографировать собрались пробоину? Тогда фотографируйте и каменистый берег!

Оказавшись на барже, поспешил Жернович обследовать тот самый, пробитый отсек. «На дне не видно — все обшарил. В таком случае…» И, тая дыхание, ступал по звучному металлу, пристально осматривал каждую переборку. И вдруг за шпангоутом, в мелкой воде увидел серый обломок, бросился к нему, встал перед ним на колени, как перед кладом…

Затем передал этот клад Веремейчику, который с безразличным и вроде непонимающим видом невольно принял обломок в протянутые руки, брезгливо поморщился. И очень хотелось, чтобы Веремейчик вновь возразил негодующим говорком теперь, когда и возражать нечем, и спрашивать нет смысла, и радоваться не время. Морщась от дымка докуриваемой сигареты, Веремейчик лишь безмолвствовал.

Молча возвращались к буксиру, молча поднимались на палубу. И в молчании подошли к камню, обросшему глазурованными ракушками. И без слов Жернович положил обломок на камень, срез к срезу, словно приклеил, да еще рукой надавил, так что скрипнули каменные песчинки.

— Вот теперь все стало на место, — быстро и удовлетворенно заметил Веремейчик. — Люблю тщательную работу.

«Да, тщательная работа, очень тщательная. Как же!» — с раздражением подумал Жернович, припоминая ныряние под воду, поиски злополучного валуна и не предполагая в эти минуты, что весь обратный путь до порта Веремейчик не устанет восхищаться собственным безрассудством — нырянием без водолазного костюма.

Если вспомнить о добрых советах столичного знакомца, то лучше бы и не думать пока о тщательной работе, о напряженном дне, а ловить взглядом проплывающие мимо, мимо подводные яблоневые млечные сады. Уж очень хлопотно было там, вблизи Лоева! Да и поберечь себя надо! Но даже и потом, когда покончили с тщательной этой работой, когда ступили на борт аварийного катерка, когда капитан Гарцуев, выглядевший еще более расстроенным, все взмахивал вслед им фуражкой, все метался у поручней буксира и взмахивал, взмахивал фуражкой с оттянутым, наподобие зонтика, верхом, все провожал и взмахивал, как сигнальщик, — даже и потом Веремейчик непрестанно все твердил о хлопотах дня, о тщательной работе.

Забегая с одной стороны, с другой, щелкая поющей своей зажигалкой, да прикуривая, да соблазняя болгарским табаком, Веремейчик казался вовсе не строгим, а жизнерадостным.

— Учитывая, что мы не мальчики и что по службе тоже не мальчики, дорогой Жернович, мы с вами должны гордиться своей отчаянностью. Без костюмов сунулись в воду — ну как мальчики либо как матросы! Матросские души!

Жернович косил внимательным глазом, понимая, что инспектор не позволит ни ему, Жерновичу, ни людям пароходства забыть об этом дне, о нырянии, о тщательной работе.

— Я ведь догадался, Жернович, что вы меня испытываете и перед речниками хотите представить не в лучшем виде. Я ведь мог и не разрешить себе такой шалости — без костюма лезть в воду. Но мы с вами настоящие матросские души!

И вот слушал Жернович самозабвенные слова своего спутника, но мнения о нем не менял, все понимал, не понимая лишь того, почему инспектор безмолвствовал в тот момент, когда обнаружили обломок камня, и почему без умолку твердит сейчас о тщательной работе, о нырянии под воду. И вроде с боязнью какой-то вдруг подумал: а что, если Веремейчик, напускающий на себя значительность и строгость, все-таки лишен настоящей заинтересованности в своем речном деле? «Мыльные пузыри, — подумал он уже тверже. — Велика ли слава — нырять под воду? Мыльные пузыри!»