Вспоминая недавние события, Костров ухмылялся. Ох, и досталось им за эти дни! Заново созданы все волостные, сельские и станичные Советы, организованы кооперативные магазины. Проведен съезд потребительской кооперации, избрано новое правление. Хорошо, что в помощниках не ошиблись: неутомимые люди Сафрон Ожогин и Федот Ковригин. Даже самые рьяные эсеровские и кадетские ораторы, встревоженные событиями в Раздолье и нахлынувшие из Никольска-Уссурийска в уезд, не могли выстоять против практической сметки и ясности ума Ожогина. Гладенькие, причесанные речи лидера дальневосточной кадетско-эсеровской коалиции Хомякова, призывавшего съезд к соглашательству, разбились об ожогинские доказательства. Вначале, правда, Сафрон робел. Хомяков в перерывах обрабатывал его, разгадав в нем настоящего вожака крестьян. Успокоенный кротостью старика, Хомяков в своей речи даже призывал идти за такими вот прирожденными, вне всяких партий вождями, как Ожогин.

Но когда Ожогин выступил, Хомяков понял, что ошибся в нем. Старик требовал самых решительных мер расправы с кулаками.

В Совет прошли солдаты-фронтовики, три большевика и сочувствующие казаки из бедноты. Из иногородних избраны Сафрон Ожогин и Федот Ковригин. Пусть в этом, вновь созданном аппарате власти много недоделанного и неумелого, но это аппарат революционного действия, преданный и жизненно необходимый для русского народа, для России. Кто знает, как развернутся события в крае, отстоящем на двенадцать тысяч верст от Ленина, от Смольного? Кто знает, что предпримут вечно пялящие глаза на русское тихоокеанское побережье соседи — Япония и Америка? Но если во всех уездах будет такая же власть, Дальнему Востоку не страшны никакие испытания.

Костров полной грудью вдохнул свежего морозного воздуха. Победа полная! Люди с того света, как метко и остро назвал Ожогин эсеровских ораторов, перед голосованием покинули зал. Крестьянские делегаты поняли ленинские призывы, отвергли призывы меньшевиков, их посулы, основанные, как и всегда, на соглашательстве с буржуазией.

Весть о Раздолье облетит Дальний Восток. Крестьяне убедятся, кто их враг, кто друг. В Раздолье начато то, что неизбежно должно свершиться в любой станице, в любом селе.

Будет о чем рассказать в столице. Все-таки молодец Ольга! Задержала его, уговорила попросить отсрочку. Здесь, в глухом уезде, они добились того, что Ленин называл практическим, неизбежным участием крестьянства в пролетарской революции.

А теперь в дорогу, в Петроград! Наташу засадит за учебники. Девушка способная, поднажмет, сдаст экзамен в университет. Ольгу отвезут в Сестрорецк. Ее отец, старый врач, поставит дочь на ноги. Много лет сердился старик на взбалмошную дочь, а теперь успокоился, ждет не дождется ее и внучку. Ну, а он сам, Костров? Сам, как и всегда, — куда Центральный Комитет пошлет.

На закатанном полозьями, сверкающем от солнца повороте кошева раскатилась, стукнулась ободом о березовый ствол. Ожогин встрепенулся. Откинул медвежью полсть, легко выскочил на снег. Ухватился за оглоблю, побежал рядом с Буяном. Щеки старика разгорелись, ноздри раздулись. С полного маха завалился обратно в кошеву, обдавая Кострова горячим дыханием.

— Вот и разогнал кровушку, — весело сказал старик, срывая сосульки с усов. — За всю жизнь столько не ерзал по стульям, как в этот раз. И на заднице трудовая мозоль набивается.

Костров с усмешкой наблюдал за жизнерадостным стариком. Все в нем основательно, по-русски широко, самобытно.

В светлых глазах Ожогина замелькали огоньки.

— Да-а, побесились оратели. Думал, стянут с помоста: перебежчик, орут, двоедушник. А какой я перебежчик? Всю жизнь одной правды держусь, пекусь о мужике. Ну, а как, значит, этот усатый щеголь стал подбивать против тебя выступить, зло меня разобрало. «Ах, так, — думаю, — ты хитер, но и я лаптем щи не хлебаю». «Ваша светлость, — говорю, — я мужик неграмотный, трудновато перед народом выступать». А он-то, дурило, расчувствовался: «Мы, — говорит, — тебе бумажку дадим». Вот я и стал их драть скребком. Потеха!

Ожогин откинулся на спинку кошевы. Потом оборвал смех, лицо стало суровым.

— Щелкуны! Русью править хотели. Зорок глаз у Ленина, под сокольим нарядом разгадал воронье оперение. У воеводы, Митрич, не только булава, но и голова, а они вон что выкомаривают. Деньги сулили, чтоб, значит, я ихнюю правду поддержал… Отвадили мы их, больше не посмеют носа к нам сунуть.

— Расскажу, расскажу в столице, как ты их стегал.

— Скажи, как мужик дуги гнет.

Незаметно доехали до Раздолья. Над крышами рдел багряный закат. Над опушкой леса выплывал медно-желтый полноликий месяц. Потрескивали промороженные до самой сердцевины деревья.

Заиндевевший Буян уперся мордой в тесовые ворота. Навстречу выбежала Наташа.

— Ждали, ждали, — упрекнула она. — Хоть бы весточку прислали. Сейчас пельмешек сварю.

Наташа завела Буяна под навес. Распрягла, жгутом соломы счистила иней со спины, осторожно сняла с конской морды сосульки. Проворно сбегала в дом, укрыла лошадь медвежьей шкурой.

Ожогин стоял на крыльце, любовался быстрыми руками девушки. Подтолкнул плечом Кострова, сказал:

— Бой-девка! За что ни возьмется, все горит.

— В мать пошла, огнистая.

Костров вошел в горницу. Ольга стояла у окна. На ней было новое, из синей шерсти, незнакомое ему платье.

Ольга кокетливо блеснула глазами.

— Ну как?

Костров подхватил ее на руки, закружил по комнате.

Ольга выскользнула из его рук, плавной походкой прошлась по комнате.

— Замечательно! — восторгался Костров. — Как это тебе удалось?

Ольга погрозила пальцем.

— Военная тайна!

— Как у бывалого солдата, — пошутил Костров. — «Что везешь?» — «Снаряды». — «Куда едешь?» — «Военная тайна».

Не спуская с мужа счастливых глаз, Ольга взметнула розоватую льняную скатерть и принялась разравнивать ее, быстро поглаживая маленькими ладонями. И Кострову невольно вспомнилась девушка, протягивающая ему букет цветов в здании суда.

Наташа накрыла на стол, внесла миску с пельменями.

Лукаво поглядев на мужа, Ольга поставила графин с вишневой настойкой.

— Сама варила, Богданушко. Твоя любимая наливочка.

После ужина Костров, похаживая по комнате, делился впечатлениями о съезде, о людях, избранных в исполком, о той борьбе, которую пришлось выдержать при обсуждении проекта резолюции по текущему моменту.

— Ты понимаешь, Оля, троцкисты идут против основной линии партии. Представитель Уссурийского губкома голосовал за предложения Хомякова. Неслыханное нарушение дисциплины, совершенное за спиной партийного комитета!

Ольга коснулась седой пряди, ниспадавшей на лоб мужа: след тех дней, когда он ожидал исполнения смертного приговора.

— Остынь, кипяток! Помнишь Горького: «Цветы, посаженные тобой…»

— А как же? Сердечно сказано: «Ты уехал, а цветы, посаженные тобой, остались и растут…»

Ольга присела рядом, кинула на плечо мужа руку и, глядя в его искрящиеся глаза, продолжала:

— «Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя нечто хорошее — цветы…» Так и мы с тобой, Богданушко, уедем, а цветы будут цвести. Что может быть лучше? Всегда ведь приятнее отдать, чем взять…

В хлопотах прошло несколько дней. Ольга с Наташей готовились в дальнюю дорогу: стряпали пельмени, морозили молоко, жарили осетрину. Костров оставшиеся дни использовал для новых поездок вместе с Ожогиным и Ковригиным; организовывали кружки революционной молодежи, подбирали надежных людей в кооперацию. В эти дни Федот Ковригин был принят в партию.

Над Уссури задули шквалистые ветры. Спирт в градусниках упал за пятьдесят. Ожогин смастерил кошеву с верхом, обил ее изнутри войлоком.

Однако в день отъезда Ольга решительно сказала:

— Знаешь, Богданушко, мне не выдержать пути… Поезжай один, а мы с Наташей весной с первым пароходом.

Костров заколебался. Страшно было оставлять больную жену, но и не выполнить предписания из центра он не мог.