— Я ухожу! — предупредил Георгий Нилыч, и пошел по рядам, забирая контрольные у тех, кто еще не сдал.

Я, не долго думая, сунула учителю чистый листок. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я принялась быстренько переписывать Ёлкино решение, чтобы успеть присоединить свою контрольную к стопке других.

Я бы успела, если бы не Нинка.

— Ты этого не сделаешь! — сказала она.

— Почему это не сделаю?

— Потому что!

Я попыталась обойти ее, но она загородила мне дорогу.

— Самое ужасное это то, — сказала она, — что тебя даже не мучает совесть. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.

Раздался звонок, теперь уже с перемены. Георгий Нилыч уложил стопку контрольных в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданным листком в руке и с разбуженными муками совести. Я поняла, что Нина права, и осознала степень моего бесстыдства.

На следующий день я подошла к учителю на перемене и сказала:

— Георгий Нилыч! Я вас обманула. Я сдала вместо контрольной чистый листок. А контрольную я списала.

— Да? Хорошо, хорошо, — пробормотал он немножко испуганно. Наверно, не понял.

— Я списала контрольную! — повторила я.

— Хорошо… Хорошо… Я учту.

Что тут хорошего? Кажется, он так и не понял.

Но вот Нина — поняла. Она подошла ко мне и сказала с некоторой даже торжественностью:

— Ты меня удивила. Именно от тебя я не ожидала такого. Значит, в тебе еще тлеют искры благородства.

И она принялась раздувать во мне эти искры. И я ей подчинялась, потому что чувствовала, что только она может меня исправить. В ней была та цельность натуры, которой так не хватало мне самой.

Нина пригласила меня в гости. Вообще-то она постоянно жила с мамой и старшей сестрой возле Смоленского метро, но периодически ее забирала к себе тетя. И теперь она как раз жила у тети в Кропоткинском переулке. Тетя работала в Институте судебной психиатрии имени Сербского, в том же переулке, и Нина сказала, что тетя прекрасно разбирается в людях. И что до сих пор никто из Нининых подруг ей не нравился. Может быть, поэтому у Нины до сих пор не было настоящей подруги. Никто из них не выдерживал проверки тетей.

Я очень робела, когда впервые пришла к Нине. Хотя было уже достаточно ясно, что — робей не робей, но уж я-то со своими жалкими искрами благородства, никак не смогу понравиться тете.

Тетя накрыла стол скатертью поверх клеенки, словно давая понять, что это — не рядовой обед. Задавала мне вопросы — о любимых книгах, об увлечениях, о родителях. Я чувствовала себя примерно так, как, по моим представлениям, должна себя чувствовать живая курица, которую продают на рынке: продавец держит ее за лапы вниз головой, а покупатель щупает ее, решая, брать или не брать.

После супа я отнесла на кухню свою тарелку и вымыла под краном. То же я проделала после второго и третьего блюда. Дома я посуду никогда не мою, но тут я подумала, что это может произвести на тетю хорошее впечатление.

После обеда тетя ушла, а Нина подвела меня к письменному столу и показала общую тетрадь, куда она записывала поразившие ее цитаты из книг. На первой странице было аккуратно выведено только одно высказывание:

Со следующей страницы высказывания шли сплошняком:

Тетрадь была исписана до половины. Я ушла от Нины очень обогащенная.

На следующий день она мне сказала:

— Знаешь, просто удивительно: ты понравилась тете. Я даже не ожидала.

— Чем это, интересно?

— Понятия не имею. Но, значит, что-то в тебе есть, раз ты ей понравилась.

Теперь, когда я была одобрена тетей, Нину словно обуяло вдохновение. Она старалась ни на минуту не выпускать меня из сферы своего дружеского влияния. Она словно распростерла надо мной крылья и взвилась вместе со мной в воздух. Она парила над землей, а я висела в ее дружеских когтях как кролик в когтях у ястреба-вегетарианца.

Несомненно, она была сильная личность, и мне, в общем, даже нравилось быть у нее в подчинении. Правда, у меня почти не оставалось времени для дружбы с Ёлкой. Но Рудковская очень убедительно доказывала, что Ёлка плохо на меня влияет, что с ней я иду по линии наименьшего сопротивления. А мне не хотелось идти по линии наименьшего сопротивления. К тому же меня многое в Нине восхищало. Например, железное упорство: она нарочно оставляла на столе рядом с учебником книгу, раскрытую на самом интересном месте, и не заглядывала в нее, пока не приготовит всех уроков. Так она воспитывала у себя силу воли. Я тоже пробовала, но не смогла. И книги мы с ней читали по-разному: если книга мне нравилась, я подолгу с ней не расставалась — перечитывала, перелистывала, снова и снова погружалась в прочитанное. А недостатков никаких не видела. Мне казалось, что в книге, которую я полюбила, как-то даже нечестно выискивать недостатки. А Нина наоборот считала, что читать надо критически. У нее была еще одна тетрадь, куда она записывала собственное мнение о каждой прочитанной книге. Тетрадь была разделена по пунктам: автор, название, тема, идея, собственные замечания, вывод.

Например, вот как она выразила мнение о романе Толстого «Анна Каренина»:

— Ты должна добиться пятерки по алгебре и геометрии! — заявила мне Нина.

— Перекрестись! — ответила я. — Мне бы хоть тройку твердую.

Вместо ответа Нина показала мне цитату из своей первой тетради:

Она стала подтягивать меня по математике. Честно старалась. Ей казалось, что если она все понимает, то и для других это очень просто. Она думала, что я притворяюсь. А я не притворялась, я в самом деле не могла ничего понять.

Однажды она даже заплакала от бессилия.

— Не плачь, — утешала я ее. — «Воля и труд человека дивные дива творят». Н. Некрасов.

— Ну да! — всхлипнула она. — Его бы сюда! Попробовал бы вбить в твою башку, что такое ось симметрии!

— Да ладно! — отвечала я. — Как-нибудь проживу без оси симметрии.

— Меня возмущают твои легкомыслие и беспринципность, — говорила она. — Ты совершенно не соответствуешь моим идеалам — Уле Громовой и Зое Космодемьянской. И в то же время меня что-то в тебе привлекает. Мне даже иногда хочется быть такой же легкомысленной, как ты.

— Ну и будь, — отвечала я.

— А кто же будет исправлять недостатки таких, как ты?

Отец ее погиб на фронте, мать работала в школе лаборанткой. На Смоленской, куда Нина вскоре вернулась от тети, семья жила в восьмиметровой, узкой как пенал комнатенке огромного общежития, где вдоль длинного коридора тянулись двери в такие же комнаты-камеры. Пьяные скандалы и драки были тут обычным делом. По дороге в школу и из школы надо было пройти мимо старого Смоленского метро, где на заплеванном асфальте безрукие, безногие, слепые, с орденами и медалями на выцветших гимнастерках недавние защитники Родины просили милостыню у прохожих.