Роль матери героя сначала досталась мне. Это была очень трудная роль. Когда герой получает в Москве свое ответственное задание, он приходит к матери проститься. И мать на прощание крестит его и целует. Крестить Гришку я еще могла, но целовать! Напрасно Ольга Николаевна втолковывала мне, что я должна войти в образ, представить себе, что я старая женщина, которая не знает, суждено ли ей еще хоть раз увидеть сына. Когда я, войдя в образ, печально подходила к Гришке для материнского поцелуя, он как бы ненароком поворачивался спиной к залу и начинал мне подмигивать и плотоядно облизываться. И я каждый раз умирала от смеха и конфуза.

Ольга Николаевна в конце концов деликатно отозвала меня в сторонку и спросила, не буду ли я очень огорчена, если она попробует на роль матери Валю Шихматову. Я не только не была огорчена, а даже очень обрадовалась. Именно тогда я поняла, что в театре мое место только в зрительном зале. К тому же подошла моя очередь на «Шерлока Холмса», которого мы тем летом запоем читали. Не помню, кому принадлежала эта недавно переизданная, но уже аппетитно потрепанная книга в привлекательной обложке «Библиотеки приключений», но она пользовалась огромной популярностью, переходила из рук в руки, ожидающие трепетали в предвкушении, те, кому было невтерпёж, просили тех, кто уже прочитал, рассказать содержание, и те вдохновенно и подробно рассказывали, доходя чуть ли не до ссор и драк в обсуждении подробностей. Другие, наоборот, просили не рассказывать, а то читать будет неинтересно. Можно сказать, что то Плёсковское лето прошло у нас под знаком славных литературных имен: Артура Конан Дойля и братьев Тур.

На первой же репетиции Валя решительно подошла к Гришке и чмокнула его в лоб. Но Ольга Николаевна сказала, что это не тот поцелуй. Не материнский. Валя клялась, что именно тот, именно материнский. Участники спектакля ржали и отпускали шуточки.

Гришка проявлял изобретательность: не только облизывался и подмигивал, но напускал на лицо выражение дикого ужаса и беззвучно орал: «Пестрая лента!», или: «Ватсон, назад!», или что-нибудь подобное. Валя краснела, Ольга Николаевна, видя ее лицо без признаков материнской любви, заставляла повторять сцену снова и снова. Валя убегала с репетиции, ложилась на постель вниз лицом, говорила: «Я больше не могу!» Пыталась убедить Ольгу Николаевну, что можно только крестить, без поцелуя. Но Ольга Николаевна объясняла, что поцелуй — это кульминация, без него пропадает вся сцена. Тогда Валя пустилась на хитрость: она сказала, что на репетициях будет только крестить Гришку, поцелует же прямо на спектакле. А до этого будет тренироваться на разных предметах. И до самого спектакля Валя тренировалась. Она целовала материнским поцелуем спинку кровати, сборник фантастики Беляева и даже пыталась поцеловать гусеницу, но убедилась, что это еще противнее, чем Гришку.

Лучше всех играла Аня Горюнова. Она играла немецкую шпионку, работающую в Москве под видом простой русской парикмахерши. Пьеса как раз начиналась с того, что герой, возвратившись в Москву с очередного задания, заходит в парикмахерскую побриться. Шпионка тотчас угадывает в нем нашего разведчика, но вида не показывает. Она как ни в чем не бывало бреет его, опрыскивает одеколоном, болтает о том, о сем, задавая мимоходом наводящие вопросы. Разведчик тоже смекает, кто перед ним, но тоже делает вид, что ни о чем не догадывается. Очень тонкая сцена. Побритый герой расплачивается и уходит. Парикмахерша провожает его до дверей, не переставая щебетать и кокетничать. Но когда она остается одна, игривое выражение медленно сходит с ее лица. Она подходит к телефону и набирает номер.

— Шеф? — говорит она голосом матерой шпионки. — Говорит Матильда. Подержанный диван продан. Высылайте агента за тумбочкой.

В театре роль шпионки очень хорошо играла Валентина Ивановна Данчева. Ане оставалось только скопировать ее манеру. Но она не стала копировать. Она играла по-своему, ничуть не хуже. Пожалуй, даже лучше. Сцена в парикмахерской была украшением спектакля. Ольга Николаевна очень хвалила Аню. Но сама Аня никак не могла успокоиться, искала какие-то новые интонации, жесты. Ей хотелось, чтобы ее игра понравилась маме и папе. Это было для нее важно, потому что она мечтала стать актрисой, как они, а они не очень этого хотели.

Мы валялись на пляже, и Аня говорила:

— Я еще сама не знаю, выйдет из меня что-нибудь или нет. Ольга Николаевна хвалит, но это не в счет. Вот если родителям понравится, значит, во мне и правда что-то есть.

— А вдруг они нарочно скажут, что им не понравилось? — предположила я.

— Нет, они врать не будут, — сказала Аня. — Если у меня есть данные, они скажут. Нет — значит нет.

Наступил родительский день. Утром, как обычно, была зарядка, потом линейка, потом завтрак. Но дальше режим не соблюдался: на прогулку не пошли, ждали автобус. Бродили по территории, прислушивались: не гудит ли? И наконец услышали: гудит!

Решено было встретить родителей торжественно, строем, под звуки горна, но где там! С ликующим ревом все наперегонки помчались навстречу автобусу. Он затормозил возле волейбольной площадки, дверцы раскрылись, и родители, торопясь и роняя свертки, начали спускаться с подножки. Несколько минут у автобуса царила веселая неразбериха, раздавались звуки поцелуев и первые после продолжительной разлуки родительские возгласы: «Как загорел!», «Как вытянулась!» и тому подобные.

Постепенно мамы и папы в обнимку со своими детьми выходили из круга и спешили куда-нибудь уединиться. Пошли и мы с мамой. Уходя, я оглянулась. Площадка перед автобусом опустела. Осталась одна Аня Горюнова. Лицо ее выражало растерянность и огорчение. Она встала на ступеньку и заглянула внутрь автобуса, словно надеялась: вдруг ее папа с мамой все-таки там. Но автобус был пуст, даже шофер куда-то ушел.

Моя мама оставила меня и подошла к Ане.

— Твои, Анечка, хотели приехать, но у них очень ответственный концерт, — мама уважительно понизила голос: — Правительственный. Они просили тебе передать, что в следующий родительский день приедут непременно.

— В следующий? — переспросила Аня дрогнувшим голосом.

Родительские дни у нас бывали один раз за смену. Заказывался специальный автобус, а то и крытый грузовик. Рейсовые автобусы до Плёскова не ходили, а о личных машинах тогда еще почти никто из Вахтанговцев не помышлял. Значит, Ане предстояло ждать родителей еще целую смену, чуть ли не двадцать дней!

— Пойдем с нами, — предложила моя мама. — Посидим у речки.

Но Аня поблагодарила и отказалась. Сказала, что побудет лучше в палате, почитает. Она пошла к дому, и по походке ее, по низко опущенной голове видно было, что она очень подавлена.

К обеду все, конечно, опоздали. За столом никто ничего не ел — наелись домашних вкусностей, привезенных родителями. Мертвый час отменили — нужно было готовиться к спектаклю.

Сооружали занавес на высокой сцене перед павильоном-столовой, ставили скамейки и стулья, устанавливали декорации. Когда почти все было готово, хватились Ани. Отыскали ее за домом, у старой липы с дуплом. Она сидела в траве с книгой на коленях.

— Ты что?! — закричала Валя. — С ума сошла? Бежим быстрее! Аня подняла от книги распухшее от слез лицо и высморкалась в подол сарафана.

— Как же ты будешь играть с такой рожей? — поинтересовался Мишка Рапопорт, который играл гауляйтора.

— Я вообще не буду играть, — сказала Аня.

— Как не будешь?! Уже рассаживаются! У тебя первая сцена! Ты что?!

— Мою роль Оксанка репетировала, — сказала Аня. — Она сыграет.

Кто-то сбегал за Ольгой Николаевной. Воспитательница подошла и опустилась на корточки рядом с Аней.

— Возьми себя в руки, — сказала она. — Ты коллектив подводишь.

— Не могу! — всхлипнула Аня. — Как я с такой рожей!.. Пусть Оксанка!

— Хорошо. Пусть Оксанка, — согласилась воспитательница. — Но ведь не Оксанка, а ты мечтаешь стать артисткой. А артист должен играть. Какое бы ни случилось несчастье и даже горе. Если он, конечно, настоящий артист и понимает свой долг. Человек, Аня, может всё, если подчиняется долгу. Встань! Докажи самой себе, что ты можешь стать настоящей артисткой.