…Двое крутят веревку, остальные по очереди вбегают и, отпрыгав свое, выбегают и снова становятся в быстро двигающуюся очередь. Особенно ловкие умеют вбегать в тот же виток веревки, из которого выбежал предыдущий прыгун. У меня это редко получается. Я жду, пока веревка прокрутится вхолостую два или три раза, а потом вбегаю. Зацепившие веревку — «вылетают». Иногда водящие нарочно поддергивают, чтобы поскорее все вылетели и начался новый кон, в котором они бы прыгали, а не водили. Последний из оставшихся прыгунов должен отводить за всех — прыгнуть десять раз в обычном темпе и десять раз в очень быстром и не зацепить веревку, что удается далеко не всем. Это называется десять «холодных» и десять «горячих».
…Стучишь мячиком об стенку — три раза открытыми ладонями пальцами вверх, потом пальцами вниз, потом кончиками пальцев, кулачками, головкой, правой коленкой, левой коленкой, через ножку, через спинку — это называется «в трёшки».
…Раз, два, три, четыре, пять,
Я иду искать,
Кто не спрятался —
Я не виновата!
Стоишь, притаившись, за углом гаража, или за стволом дерева, или за дверью подъезда, а тот, кто водит, зорко всматривается, заглядывает за все углы, вот-вот увидит тебя и «застукает». Ты задерживаешь дыхание, у тебя сердце колотится… Сейчас найдет! И вдруг — о, радость! — кто-то с другой стороны двора выскакивает неожиданно из своего тайника и несется наперегонки с водящим к условному месту у дерева или у стены и стучит победным стуком: «Палочка-выручалочка, выручи меня!»
Мне больше всего нравятся игры, не требующие особой беготни и увертливости. Я люблю — в «классики», в «испорченный телефон», в «кольцо-кольцо, ко мне», в «барыня прислала сто рублей», а особенно — в «море волнуется». В этой игре я люблю водить. Все становятся в нарисованные круги — «домики», и каждый сообщает мне на ухо придуманное слово. Слова далеки друг от друга по смыслу, но я должна соединить их так, чтобы получился связный рассказ. И я начинаю сочинять этот рассказ, по очереди вплетая в него каждое из названных слов. Те, кого я назвала, выходят из своих «домиков» и идут за мной, и вот я уже веду по двору длинную цепочку, вывожу ее через подворотню на улицу или через черный ход четвертого подъезда на задний двор, плетя и плетя сюжет, и вдруг в самом неожиданном месте — и в этом самый смак игры — произношу: «Море волнуется!» И все кидаются к своим домикам. Кто не успеет занять домик — тому водить. Все признают, что я лучше всех в этой игре вожу. Рапопорт говорит: «Лучше массисихи никто не водит!» Приятно быть в чем-то лучше всех.
Дора, дора, дора, дора,
Мы в саду поймали вора,
Стали думать и гадать,
Как нам вора наказать.
Мы связали руки-ноги
И пустили по дороге.
Вор шел, шел, шел
И корзиночку нашел.
В этой маленькой корзине
Есть помада и духи,
Ленты, кружева, резинки,
Что угодно для души.
Эта считалка напоминает витрины арбатских магазинов: того, где продаются пуговицы, или другого, где сушки сложены в форме плетеной корзинки, в которой лежат калачи и плюшки.
Ехал мужик по дороге,
Сломал колесо на пороге,
Сколько гвоздей, говори поскорей,
Не за-ду-мы-вай-ся!
Этот мужик похож на шофера Сергея Георгиевича, «Сёича», коренастого, почти квадратного, в коричневом, кожаном, в белых трещинках от старости, длинном пальто. Он водил и постоянно чинил во дворе подержанный черный «хорьх» Рубена Николаевича Симонова, единственного в те времена в нашем доме машиновладельца. А зачем для починки колеса нужны гвозди — это неважно, важен ритм и то, что соблюдён закон считалки: можно назвать цифру — отпасовать и снова с волнением ждать, на кого она упадет. А потом: «Раз, два, три! Кто играет, тот беги!» — и все разбегаются по двору, а тот, кто водит, должен кого-нибудь осалить. Но попробуй, увернись от стремительных мальчишек! Зато можно крикнуть: «За одним не гонка, он не пятитонка!» или произнести магическое «Чур-чура!» — и стать на некоторое время вне игры.
Ходи в петлю, ходи в рай,
Ходи в дедушкин сарай,
Там и пиво, там и мёд,
Там и бабушка живет.
Первый раз прощается,
Второй воспрещается,
А на третий навсегда
Закрываем ворота!
Представляется не сарай, а домик, где живут мои дедушка с бабушкой, которых я так никогда и не увидела: их убили немцы в Радомысле под Киевом. Мама хранит фотографию, на которой они сняты со всеми своими детьми — у них было восемь детей. Бабушка седая, в темном закрытом платье с длинными рукавами, сидит боком на табуретке, руки сложены на коленях. А дедушка сидит свободно, по-хозяйски, на нем косоворотка с вышитым воротничком, у него волевое, крепкое, властное лицо, светлые, прямо глядящие в аппарат глаза, щеточка усов. Он был в своем городе уважаемым человеком, издателем газеты «Радомысляне».
Ехали бояре, кошку потеряли,
Кошка сдохла, хвост облез,
Кто промолвит слово,
Тот ее и съест!
Легкое коротенькое платье вздувается пузырем от теплого ветра, который дует из подворотни, телу приятно ощущать этот ветер и крылатость, летучесть ситцевого платья, прикосновение его к голым ногам, обутым в легкие коричневые сандалики с узким ремешком-перемычкой. Хочется бегать, прыгать, играть в жмурки, «замри!» «Штандер», «12 палочек», «Тише едешь — дальше будешь».
Осенью двор покрыт опавшими кленовыми листьями. Они устилают асфальт и землю в палисаднике толстым слоем, по ним можно идти как по мелкой воде, разбрызгивая листья в разные стороны. Они падают на балконы и подоконники, медленно плывут по воздуху, покачиваясь и плавно взмывая, как бумажные самолетики. Рыжеусый дворник Антон сгребает их в большие шуршащие кучи, а мы с разбегу прыгаем в них, как в сено.
А зимой двор завален снегом, таким чистым, что его, скатав в комочек, можно есть как мороженое, что, конечно, строго нам запрещается.
Антон деревянной лопатой закидывает снег за низенький забор палисадника, отчего посреди двора вырастает снежная гора с крутыми обрывистыми краями. Сунув мысы валенок в округлые кожаные ремешки коротеньких лыж, я взбираюсь на эту гору, увеличенную воображением до размеров настоящей горы, иду круг за кругом по верху, боясь сорваться, преодолевая воображаемые опасности, и мысль, что всё это понарошку, делает особенно захватывающими все придуманные мной приключения.
Вот все выходят из своих подъездов, и каждый произносит, как пароль:
— Кто гуляет?
И начинается гулянье. Мы уже в снегу, и в валенках снег, и за шиворотом снег, но так весело валяться, ворочаться кучей малой, снова и снова взбираться и скатываться с горы, которая становится всё раскатаннее и положе, под нестрогие крики Антона:
— А вот заставлю самим всё убирать!
Рано темнеет, зажигаются лампочки над подъездами.
Идет по двору сосредоточенный Борис Евгеньевич Захава — «Наташкин папа».
Выходит из своего подъезда черноокая, медлительная Анна Алексеевна Орочко — «Женькина мама». Медленно и торжественно, весь погруженный в предстоящий спектакль, проходит Иосиф Моисеевич Толчанов — «Алешин папа». Пролетает всегда в чем-то развевающемся, трепещущем красавица Цецилия Львовна Мансурова. Шествует вельможный академик Виктор Алексеевич Веснин в шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке. В ответ на наше «здравствуйте!» (нам очень нравится здороваться с Весниным — это у нас ритуал) он снимает шапку и вежливейшим образом кланяется нам, дворовой ребятне, и не рассеянно-безлично, а каждому в отдельности. Торопятся на спектакль Вера Константиновна Львова, Леонид Моисеевич Шихматов — «Валькины мама и папа», окликают нас, отряхивают, призывают к тихим играм — мы не видим, не слышим, мы отделены от благоразумия взрослых, как отделена волшебная сказка от необходимости мыть руки перед едой.