Вторая демонстрация была приурочена к празднику Луперкалий (15 февраля). Наиболее подробно и красочно описывает ее Плутарх. Во время священного бега луперков, жрецов этого «волчьего бога», возглавлявший процессию консул Антоний поднес Цезарю диадему с лавровым венком. Диктатор отклонил ее, предложение повторилось дважды, причем, народ аплодировал действиям Цезаря. По приказу последнего венок отнесли на Капитолий, после чего обнаружилось, что венками увенчаны многие статуи диктатора. Трибуны Л. Цезетий Флав и Г. Эпидий Марулл велели снять венки и отвести в тюрьму людей, выкрикивавших царский титул, после чего Цезарь снял обоих трибунов с должности (Plut. Caes., 61).
Несколько по-иному рассказывает историю Аппиан. Видимо, накануне праздника кто-то из чрезмерных поклонников Цезаря украсил венком с белой лентой одну из статуй диктатора. Трибуны Марулл и Цезетий разыскали этого человека и бросили в тюрьму, заявив, что выполняют волю диктатора, многократно порицавшего подобные манифестации. Тогда же случилась история с приветствием и изящным ответом Цезаря, после чего Цезетий и Марулл снова разыскали этих людей и начали суд над их лидером. Цезарь выступил в сенате с речью против трибунов, якобы обвиняющих его в тирании, и лишил их должностей и мест в сенате (Арр. B.C. II, 107–108). Только после этого произошла процедура на Луперкалиях, когда Антоний трижды возлагал диадему на голову Цезаря, а тот трижды ее отклонил (Ibid., II, 109).
Дион Кассий скорее следует Плутарху. Статуи Цезаря еще до Луперкалий были украшены венками, а трибуны к удовольствию толпы сняли эти украшения, чем вызвали недовольство Цезаря и восторг народа. После этого диктатор публично заявил о нежелании брать царский титул, снял трибунов с должности и исключил из сената, а затем уже и последовал праздник и эпизод с Антонием (Dio., 44, 10–11). Точно в той же последовательности рассказывает историю Светоний, завершая ее тем, что Цезарь был опечален, что «у него отняли славу отказа» (ereptam gloriam recusandi — Suet. Iul., 79).
Рассказы несколько отличаются. Если у Плутарха поступок трибунов является смелым протестом если не против властолюбивых планов диктатора, то, по крайней мере, против энтузиазма его неумеренных поклонников, то у Аппиана действия Цезетия и Марулла выглядят откровенной провокацией. Рассказ Диона Кассия и Светония также показывает, что трибуны достаточно навязчиво шли на срыв цезарианской демонстрации. При помощи Антония Цезарь хотел публично опровергнуть слухи о «коронации». Похоже, ему это удалось, разговоры приняли косвенный характер, хотя опасения, что диктатор продолжает постепенно готовить общество к переменам, полностью не исчезли. Гнев Цезаря в ситуации с трибунами вполне понятен, последние частично сорвали эту тщательно продуманную акцию. Показателем успеха Цезаря было то, что кампания приняла более скрытые формы. Возможно, именно в последний месяц стали в изобилии появляться подметные надписи или бюллетени на выборах, на которых писали имена Цезетия и Марулла. Две ранее (и далее) безвестных трибуна неожиданно стали символом сопротивления «тирании» (Suet. Iul., 80, 1).
Наступал срок отъезда Цезаря на войну и, вероятно, в этой связи встает вопрос о том, знал ли Цезарь о подготовке покушения и почему он реагировал именно таким образом? Именно здесь мы входим в глубинные пласты назревавшей трагедии. Плутарх сообщает о доносе Артемидора (Plut. Caes., 65), согласно Аппиану, доносов было несколько (Арр. B.C. II, 116). Более того, само поведение Цезаря показывает, что если он и не знал о деталях назревавшего заговора, то общую ситуацию понимал достаточно ясно. Как сообщает Аппиан, диктатор открыто жаловался на несправедливые обвинения и намерения его убить (Арр. B.C. II, 109). Если бы Цезарь принял решение раскрыть заговор и начать с ним борьбу, он, несомненно, смог бы его ликвидировать.
Рассматривая деяния великих людей, мы видим все тот же парадокс. Выясняется, что у них было немало возможностей избежать своей участи. Сократ мог избежать смертного приговора, использовав речь, написанную Лисием, или просто (чисто формально) покаявшись перед своими судьями, а после обвинительного приговора, он мог бежать или откупиться при помощи богатых друзей. Иисус знал о предательстве и своей будущей судьбе. Вместе с тем, оба предпочли стать жертвами, сделав это, вероятно, потому, что иной вариант заставил бы их отойти от своих принципов и потерять все или слишком многое. Цезарь имел и другие возможности, но все они оказывались неприемлемыми. Расправа над заговорщиками лишь «подтвердила» бы обвинения в тирании, другие меры, как усиление охраны или отмена сенатского заседания были паллиативами и тоже означали бы отход от принципа. На предложение снова взять охрану, которая была у него во время испанской кампании, Цезарь ответил, что охрана — это «примета того, кто живет в постоянном страхе» (Арр. B.C. I, 109). «Республиканская идея» была страшным противником, и мученики были одним из ее орудий. Цезарь мог вспомнить о Катоне, Петрее или самом Помпее Магне. Сейчас он сам оказался в таком положении.
Светоний выдвигает версию, что Цезарь уже не хотел жить, и его действия были формой самоубийства (Suet. Iul., 86). Это было очень точное наблюдение внешнего впечатления. Цезарь, действительно, очень устал, он был немолодым и не очень здоровым человеком, а приступы эпилепсии мучили не меньше, чем постоянное нервное напряжение. Страх не был тем, что было ему свойственно, и Светоний передает еще одну фразу диктатора: «лучше один раз встретиться с опасностью, чем бояться ее всю жизнь». Цезарь обладал редким мужеством. Он не предал своих принципов, будучи юношей, отказавшись выполнить приказ Суллы. Тогда еще все было впереди, и жить, несомненно, очень хотелось. Он не мог предать себя и теперь, когда его дело (а это он понимал весьма отчетливо) уже одержало победу. Эта мысль прекрасно выражена в другой фразе, переданной Светонием: «Не столько для него, сколько для государства важна его безопасность: он уже с избытком отведал власти и славы; если с ним что-либо случится, государство не будет спокойно и будет подвержено худшим условиям гражданской войны» (Suet. Iul., 86). Слова оказались пророческими.
Поведение Цезаря не было поведением человека, решившего покончить с собой — это было поведение человека, готового умереть за свои принципы. Он был готов продолжать свою деятельность, планов было еще очень много, но он не хотел цепляться за жизнь любой ценой. Сказалась и еще одна особенность античной ментальности. Современный человек думает о жизни, смерть для него — нечто внешнее, чужое и враждебное, а потому он борется за жизнь до последней минуты, будь то полная беспомощность, маразм или кома. Античного человека тоже нельзя обвинить в отсутствии жизнелюбия, однако для него смерть была тесно связана с жизнью и мыслилась как ее логический конец, который должен был соответствовать предыдущему жизненному пути. Смертельно больной человек мог покончить с собой, чтобы избежать мучительного «доживания» — примеров было множество. Более того, можно найти множество ситуаций, когда самые разные люди (можно привести примеры Сократа, Катона или Клеопатры) режиссировали свою кончину, превращая в ее закономерный финал своей биографии. С другой стороны, диктатор не мог не понимать, что приговаривая к смерти его, заговорщики выносили себе смертный приговор. Труднее было понять, почему этого не осознают сами заговорщики.
Смерть могла превратиться в победу. Готовые на самопожертвование «тираноубийцы» оставались живы, хотя и до поры до времени… жертвой становился «тиран». Смерть Цезаря должна была показать, кто есть кто. Римляне очень любили красивую легенду о полководце Деции Мусе, бросившемся в гущу врагов без какой-либо надежды остаться живым и обрекшим себя и вражеское войско подземным богам-манам, ценой жизни вырвав победу из рук врага (Liv., VIII, 9). Этот бой он должен был выдержать в одиночку, не имея возможности положиться даже на физическую силу Марка Антония. Заговорщики режиссировали заговор, быть может, не случайно умирающий Цезарь должен был упасть к подножию статуи Помпея, а удар наносили все участники убийства. Цезарь режиссировал свою смерть и, быть может, будущую победу своих сторонников.
