Филон положил ладонь мне на руку и улыбнулся.

— Хорошая работа, парень, — шепнул он. — Очень хорошая.

Меня так трясло от смущения и отвращения к самому себе, что я не мог отвечать. Я оценил его доброту — оценил доброту всего суда, перед которым была представлена, наверное, худшая судебная речь из всех когда-либо произнесённых в Риме, — но понял, что если какой-нибудь адвокат подводил своего клиента по собственной глупости, то этот адвокат был я. Я готов был заползти в яму и попросить насыпать сверху кучу земли.

Мы выиграли дело решением значительного большинства присяжных.

Когда подсчитали голоса, я не мог в это поверить. Я просто рухнул на место, как будто мне дали молотком между глаз, словно телёнку, которого хотят забить.

Нельзя сказать, что Филон был на исключительной высоте. Его речи были довольно умелые, перекрёстные допросы он проводил со знанием дела, но всё это едва ли производило впечатление. Да и Барбат не сделал никаких серьёзных ошибок; если они и были, то всё равно его формально-юридическое исполнение было лучше, а его помощник (чьё имя я теперь уже не вспомню) сделал свою работу мастерски, В том, что мы выиграли, должна была быть какая-то другая причина. Когда судьи встали и раздались хлопки и начались поздравления, я понял; что не могу принять в этом участие. Я почувствовал себя истощённым и потерянным и даже каким-то нечистым.

   — Ну, Публий, — Котта прорвался сквозь группу улыбающихся, смеющихся и выражающих свой восторг людей и обнял меня за плечи, — тебя сейчас разорвут, непременно. Я знал, что ты сможешь это сделать.

   — Значит, ты знал больше, чем я, — сказал я. — Больше, чем я знаю. Вопрос в том, откуда ты знал?

Марк напрягся. Уронив руку с моего плеча, он искоса взглянул на меня.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Мы должны были проиграть. Или, в лучшем случае, пробиться с трудом. Из-за меня мы были полностью разбиты, и ты должен сознавать, что это так и было бы. И всё-таки ты знал с самого начала, что всё это не имеет значения, что мы победим. Вот в чём вопрос, Марк. Откуда ты знал это? Откуда ты мог это знать?

Он нервно улыбнулся, ища поддержки, но Филон углубился в беседу с Фавонием. Барбат и Альбин уже ушли — Альбин с негнущейся спиной и пустыми глазами, как будто он второй раз потерял сына и теперь уже безвозвратно. Покидая зал суда, он бросил короткий взгляд в то место, где сидел Котта. Хотя он и не произнёс ничего, его взгляд кричал: «Убийца!» Этот взгляд приснился мне ночью, потому что я уже знал то, что выяснилось позже.

   — Всё уже позади, Публий, — проговорил Котта. — Присяжные — это странные животные, они не всегда соблюдают правила. Может быть, им понравилась моя внешность. Может, они пожалели меня. А может, ты был не так плох, как думаешь.

   — А может, их подкупили, — грубо сказал я.

Нервная улыбка стала ещё шире и так и застыла на его лице.

   — Зачем бы это понадобилось кому-нибудь делать? — спросил он.

   — Я думаю, причины очевидны. Если бы мы провалили дело, то в лучшем случае к этому времени ты был бы уже на пути из Рима, и уж наверняка не скоро бы вернулся.

   — Но ты же не провалил. — Улыбка исчезла, он выглядел раздражённым. — Ты выиграл, и я тебе благодарен. Я не заслужил такого отношения, Публий.

   — Зачем вы перенесли судебный процесс?

Было заметно, что он не ожидал этого вопроса.

Глаза его забегали.

   — Я же говорил тебе. Марцелл снял с себя ведение дела.

   — И передал его Барбату. Который вполне прилично подготовился за допустимо короткое время, так? Или не так? Что касается Барбата, то он уж очень явно тянул своих тяжеловозов, ты не согласен?

Котта пожал плечами. Теперь он смотрел мрачно и всё время оглядывался через плечо, как будто ища повод, чтобы закончить разговор. Но я бы не отпустил его.

   — Оставь ты его в покое, — сказал он. — Знаешь, Вергилий, мне правда нужно...

   — Я так понимаю, вы перенесли процесс, чтобы не успел войти в силу закон Помпея о взяточничестве в судах?

Ему не было нужды отвечать, v В его глазах я прочёл, что попал в яблочко. Наступила тишина.

   — Ну, хорошо, — наконец произнёс он. — Хорошо. Мы подкупили присяжных. Ну и что? Все так делают. И ты получил от этого выгоду, разве нет? Неоперившийся адвокат выступает против такого превосходного юриста, как Барбат, и выигрывает дело. Теперь ты настоящий адвокат, Вергилий, и всё это благодаря мне. Или, вернее, Валерии.

   — Не впутывай её сюда!

   — Почему? Ты что думаешь, я бы пригласил тебя, если бы не она? — Котта презрительно усмехнулся. — Мы бы выиграли дело и без тебя, но если бы мы позвали кого-нибудь другого, причина не была бы так чертовски очевидна, разве не так? Будь благодарен, Вергилий, просто будь благодарен. И помалкивай.

   — Если бы ты не поклялся, что не убивал... — начал я.

И не стал продолжать, потому что увидел его изменившиеся глаза, увидел в них правду. Меня внезапно затошнило. Даю вам честное слово, что эта мысль впервые пришла мне в голову. По своей наивности я вообразил себе, что подкуп был самым страшным из его преступлений.

   — Ты поклялся! — воскликнул я. — Ты дал мне торжественную клятву, что не убивал его, а сам убил, да, Котта?

Он нервно взглянул через плечо, но рядом с нами никого не было, а Филон и Фавоний всё ещё горячо спорили о (я так думаю) возможном толковании невразумительного закона о собственности.

   — Тише ты! — сказал Котта. — Естественно, я убил его! Он заслужил, чтобы умереть десять раз за то, что он сделал с Валерией!

   — Но ты мне поклялся, что не имеешь к этому отношения! — В голове до сих пор не укладывалась вся чудовищность ситуации, я был в состоянии лишь твердить очевидное, хватаясь, как утопающий, за соломинку. — Марк, ты же поклялся!

   — Конечно поклялся! — Похоже, он начал терять терпение. — А иначе ты бы не взялся за это, а я должен был ради Валерии протянуть тебе руку и помочь добиться успеха.

   — Я же сказал, что всё равно буду защищать тебя, даже если это ты убил его.

   — Ладно, ты действительно это сказал, — отмахнулся Марк. — Ну не всё ли равно? Это была всего лишь обыкновенная божба.

   — Мне не всё равно, — ответил я. И, не сказав больше ни слова, отвернулся от него и побрёл из зала суда.

Больше я никогда с Коттой не разговаривал.

Да, для меня это имело значение. В тот день я потерял свою девственность. Я потерял невинность как адвокат, потерял её в своём первом деле, в результате насилия — как Валерия. Я отправился прямо в ближайшую баню и заставил тереть себя до тех пор, пока кожа не покраснела, как сырое мясо, и не начала кровоточить, но и после этого я всё равно чувствовал себя грязным. Филон знал об этом, я уверен. Всё он знал, но тем не менее мог играть в эти игры. Я уважал Филона, считался с ним. А теперь...

Филон — шлюха. А если Филон шлюха, то, значит, и всё ораторское искусство, которым он занимался, такое же.

Это было моё первое и последнее выступление в суде. Потерянную однажды девственность не восстановишь. И что бы ни сказали родители, я решил покончить с юриспруденцией и сосредоточиться на поэзии и философии. Тут я пока ещё был чист и мог беречь свою невинность.

Я же говорил, что был наивен.

Я уже давно не вспоминал о поэзии. Да и о Поллионе больше ничего не добавил. По правде говоря, за эти месяцы у меня было мало времени что-либо читать или писать, в то время я чувствовал, что меня тянет больше к философии, чем к поэзии. Философы отвечают на вопросы, поэты только задают их, а у меня и без того было достаточно вопросов, на которые не было ответов.

Тем не менее свой долг я вернул. Я навещал Поллиона, гулял с ним по Рыночной площади, обсуждал стихи, насколько позволяли мои ничтожные способности. Во время суда над Коттой я заметил его в конце зала заседаний, и его присутствие заставило меня краснеть ещё больше. Но он всё ещё не выполнил своего обещания представить меня поэту Кальву.